Михаил Воронецкий - Новолунье

Дядя Егор, долго околачивавшийся в Минусинске, заметно отощал, постарел, на широкоскулом морщинистом лице проступил странный загар — скорей всего, от болезни его внутренностей, и теперь он, природный чалдон, был похож на хакаса больше, чем любой здешний метис. Сидел он на нарах, свесив короткие худые ноги в хромовых сапогах, как-то жалко скособочась небольшим опустошенным телом. Время от времени, забываясь, хватался обеими руками за правый бок, хотя чувствовалось, что признаваться в своих немочах ему не хотелось.

— Что, опять прихватывает? — спросил Емельян.

— Ну да, желтуха, будь она трижды проклята, тридцатый год не отпускает. То затихает лет на пять, то опять схватит щипцами. Главное — была бы причина, а то ведь никакой.

— Так уж никакой, говори кому другому. Чуть не всю зиму ошивался в городе — и никакой тебе причины.

— Ну, разве самая малость. Так ведь нельзя же без этого, сам понимаешь.

— Это дело известное, — задумчиво улыбался Емельян.— Тут из двух одно — либо так, либо этак.

— Ну, не будешь же говорить, что тебя желтуха пометила на всю жизнь.

— Как скажешь? Засмеют.

— Да мне на ихние смехи наплевать с верхней полки и растереть вот этим сапогом. Мне от самого себя стыда не оберешься. Да неужели, думаю, я такой уж растакой мужик, что меня какая-то городская бабенка обойдет со всех сторон! Да после этого разве можно дальше существовать?..

— Ну, — качал голевой Емельян, — тебя еще жареный петух не клевал. Припрет, так про все забудешь. В госпитале, помнишь небось, какими мыслями жили? Только бы копыта не откинуть, хоть на одной ноге, да по своему берегу прыгать.

— Так то война. Там — сегодня ты живой, а завтра тебя и в помине нет. А живой о живом и думает.

— Ладно, — говорил Емельян, — чем кончилось-то?

— Да чем могло кончиться... — начал было дядя Егор, но договорить не успел. Дверь избушки распахнулась, и к нам влетела тетка Степанида.

— Мужики! — крикнула она. — Что же вы тут сидите тары-бары растабариваете, а там человека убивают!

Емельян и дядя Егор вскочили на ноги и почти одновременно спросили:

— Кого убивают?

— Гостя Серафиминого…

— Кто?

— Сотка Костояков. Стоптал конем на всем скаку и теперь нагайкой почем зря полосует. Поди, уж кончился мужик-то…

Дядя Егор вылетел пулей из избушки. Емельян сорвал со стены трехколенный ременный бич и припустил следом. Я бежал стороной. На Горке, возле дороги, лежал гость тетки Симки, а над ним вертелся на вздыбленном коне Сотка, крутя со свистом нагайку. Емельян приостановился, откинул правую руку с бичом и так хватанул коня с потягом, что тот прыгнул сажени на две и понес осатаневшего Сотку по Мерзлому хутору.

Как выяснилось, Соткин жеребец в последнюю секунду отклонился от остолбеневшего человека и пролетел бы мимо, если бы Сотка не сшиб гостя пинком в грудь. Упав, гость натянул на лысую голову толстое зимнее пальто и тем заслонил себя от удара нагайки. Не получил он и ни одного удара копытом: конь у Сотки был, видимо, немного разумнее хозяина и по мере возможности старался оберегать Сотку от нехороших поступков. Так что гость отделался легким испугом, и эту историю скоро бы забыли, если бы Сотку не забрали на той же неделе. Арест тоже мало кого тронул, в том числе и моего отца.

— Ну, подержат, постращают и выпустят, — говорил он, — мало ли чего у нас в деревнях не бывает. Никто же не убит, не покалечен.

Но вышло иначе. Сотку вскоре судили. Поступок его был расценен как «злостное хулиганство». Дали три года. Деревня зароптала. Мужики, собираясь вечерами на конюховской, выдвигали всевозможные меры по спасению Сотки Костоякова. Более существенным мне показалось предложение дяди Егора Ганцева — «писать в высшие инстанции».

— Так и так, мол, засудили человека за пустяк…

— Пропадет ни за понюшку табаку.

Чибурдаевцам казалось, что Сотка там непременно должен пропасть.

— Писать, — говорил, как всегда беспричинно горячась, Лепехин, — хорошо сказать, а кто писать будет? Кто знает, как писать, куда писать? Ты? — совал костлявый длинный палец к самому лицу дяди Егора.

— Почему обязательно я, — отшатывался дядя Егор. — Я и фамилию-то свою не вывожу. Вот разве кума Ганьку попросить.

— Не-е, — рассудительно говорил Емельян Камзалаков. — Тут надо с умом. Надо, чтобы сельсовет поддержал ходатайство.

Но сельсовет не поддержал. Новый председатель Епанча Тутачков Сотку недолюбливал и был, по-видимому, доволен, что суд освободил его от такого беспокойного избирателя. Тут стало известно, что Сотку увезли не в Минусинск, а куда-то на север: кто его теперь там найдет, даже если и помилуют?