Михаил Воронецкий - Новолунье

Работали ладно. Старались со всем делом засветло управиться, чтобы осталось время для ужина. Степанида с теткой Симкой то и дело выбегали из бани, где готовили еду, набирали целые охапки свежих щепок и бежали назад, приплясывая.

Косясь им вслед, дядя Егор Ганцев явно усердствовал и покрикивал на молодых мужиков:

— Разуй глаза — обуй ноги! Как пазы-то, пазы выбираешь? Заподлицо, заподлицо делай!..

Мужики отшучивались:

— Да что возиться? Мох-то на что? Подложим моху потолще, клинышки подобьем...

— Да-а, — усмехался мой отец,— давно говорится: кабы не клин да не мох, так и плотник бы сдох!..

— Говорится-то давно, — не сдавался дядя Егор, — да вот делается-то по этой пословице недавно. Это ведь у вас, у молодых, вся надежда на клин да на мох. Потому и каждый год избы перетрясаете. Эх, горе луковое, работнички чертовы! Вот перемрем мы, старики, скоро — как жить станете?

— Ну тебя, Егор, еще и поленом не уходишь. Гляди, так нас еще всех переживешь.

Я сидел верхом на старых плахах, из которых щипцами вытаскивал ржавые гвозди, и думал о том, что хорошо бы, чтоб дядя Егор, этот интересный добрый мужик, никогда не умирал, а так бы вот и жил всегда, покрикивая на молодых и косясь на приплясывающих баб.

А дядя Егор, заметив, видно, что я задумался, крикнул:

— Ты что, со щипцами маешься? Гвоздодер возьми!

— Какой гвоздодер?

— Вот те на! Хочешь плотником быть, а не знаешь, что такое гвоздодер.

— Я совсем не хочу плотником.

— А говорил.

— Не говорил я.

— Рази? Ну, стало быть, это кто-то мне в Шоболовке говорил. Ну, а кем же ты хочешь быть?

— Конюхом.

— Конюхом?

Мужики грохнули хохотом.

Я не понимал, чему они смеялись, и потому в недоумении глядел то на одного, то на другого.

Когда солнце остановилось над белогорьем Джойского хребта, что соответствовало примерно семи часам дня, основные дела были сделаны. Срубили пристройку. Поставили стропила. До вечера можно было бы и крышу покрыть, да тесу оказалось мало. Отец махнул рукой: сам обошью, выберу время.

Я слез с плах, которыми старые сени были забраны. Думал, сени будут ставить. Но отец и тут нашел причину: фундамент не готов. А какой там фундамент для сеней: пять столбиков вкопал, обшил драньем — вот и все. Все равно к зиме завалинку насыпать. Тут всего-то и дела на час — для такой артели. Но я понял, что отец хотел угодить мужикам. Как-никак, а сделано было много, мужики устали и ждали, когда хозяин пошабашит. На помочах так: пока хозяин не пошабашит, никто топор из рук не выпустит и на усталость жаловаться не станет. Дело добровольное, никто силком не тащил.

— Кончай, мужики! — крикнул отец. — Шабаш! Поработали — куда с добром! Остальное — и самому делать нечего.

Молодые мужики мигом — топоры в чурбаки и потянулись в карманы за папиросами. Но старички еще упрямились, постукивали топориками, покряхтывали, хотя всем было видно, что поясницы у них свело — не разогнуть. Такой уж они народ, старички. Всегда подведут дело так, чтобы иметь право поворчать на молодых.

— Вам бы за стол скорей. Известно, работать — мальчики, а есть — мужики.

Молодые не обижаются. Настроение у них веселое: одно дело — работа кончена, второе — остались считанные минуты до ужина.

— Мы привычные, нам все одно — хоть камни ворочать, лишь бы лежа...

Я, раздосадованный тем, что избу не покрыли, ушел на другой конец деревни.

Здесь, на обрыве, стоял, наклонясь над водой, старый-старый тополь. Очень толстый от корня, в два или три обхвата, метрах в трех от земли он раздваивался, а еще в двух метрах каждый ствол снова раздваивался. В широкой тени тополя всегда было прохладно, серебрилась нежная трава. Сколько бы на ней ни валялись, сколько бы ее ни мяли, к утру трава снова становилась свежей и влажной. По ней приятно было ходить босиком.

В прежние годы по вечерам здесь собирались возвратившиеся с пашни мужики — покупаться, покурить, а главное — послушать какую-нибудь бывальщину, на которую всегда были щедры наши старики.

Мало кто из мужиков обращал внимание на повисающее над водой огромное дерево, до самой вершины облепленное притихшей ребятней. В деревне все от мала до велика любили слушать бывальщину. Когда-то, говорят, тайга подступала к самым здешним местам. Но давно это было. Даже самые старые старики этого не видели, а слышали от своих дедов. Теперь тайга отодвинулась к Саянам. И только самые отчаянные мужики в деревне еще долго жили тайгой, нанимаясь на работу в Сизинский леспромхоз. Но и этих мужиков становилось все меньше. Только мои отец да дядя Егор Ганцев дольше всех не вылазили из тайги. На них все глядели с уважением и в то же время жалели: отпетые головы.