Михаил Воронецкий - Новолунье

— Ну, — говорил он, доставая одной рукой папиросу и прикуривая, — ежели ты счастливый, то к завтраку стерлядка у нас будет. — И сам при этом непонятно улыбнулся.

Я спросил его:

— А почему я счастливый, а не ты?

— А ты не знаешь?

— Не знаю!

— Ну, рассказывай глухому сказки! Валька-то кому правится? Вот-вот, покраснел... Ну, да ладно, поехали. Держи так, чтобы к течению наискось было. Легче будет лодку тянуть и крючки удобней осматривать.

На глубине отец снял с крючков две стерлядки. Одну на полметра, другую чуть покороче.

— Кажись, и все тут, — сказал он, — и то слава тебе господи!

В бога он никогда не верил, но рыбалка и для него была тем единственным делом, когда он считал нелишним на всякий случай помянуть бога. Если потом, после рыбалки, кто-нибудь напоминал ему об этом, он смущался и говорил:

— А черт его знает! Нет-то его нет, а вдруг он есть... Язык не отвалится, если я его помяну.

Как и все рыбаки, был он суеверным. Не любил загадывать наперед про улов, чтобы не «изурочить». Если же надо было что-то сказать, говорил неопределенно:

— Все зависит от того, какое наше счастье. А верней всего, что зазря шебутимся.

— Что ж так?

— Примета вроде есть...

— Какая же?

— Да вон вишь, облака-то над Февральской горой остановились. Зря, паря, не остановятся.

В другой раз, когда небо над Февральской горой было чистое, он находил иные приметы.

— Вишь, талина листьями перебирает. Ветра нет, а она

дрожит...

Я знал эти чудачества отца и потому ничуть не удивился, когда он молча снял с крючка третью стерлядь и кинул в лодку.

— Ну, а уж эта была, видать, наверняка...

На этот раз свое обычное словечко «последняя» отцу договорить не пришлось. Я увидел, как щеки его побледнели, рот раскрылся, и он стал шарить позади себя правой рукой. Нащупал топор и стал медленно подниматься с корточек. Я повернул голову вправо и за бортом лодки, чуть впереди увидел другую лодку — вверх дном... Но отец, совсем уже было занесший руку с топором, стал снова оседать на корточки. Положил тихо топор и, обеими руками перебирая по бечевке, потянул лодку назад, в глубину.

Темное днище перевернутой лодки вдруг изогнулось и, взбуровив воду, исчезло.

Отец бросил бечевку, быстро сел на лопашни и начал грести к берегу.

— Что это? — спросил я, когда причалили к берегу.

— Не узнал? Осетр.

Помолчали. Потом он заговорил уже совсем спокойно:

— Первый раз такого вижу. Метра два с гаком будет.

— Почему не рубил хребет? Может, не ушел бы...

— Может, и не ушел бы. В крайнем случае режевку кинуть — пара минут: наверняка зацепили бы. Если бы лодку перевернул — не страшно. Близко ведь — выплыли бы. Да вот рука не поднялась на такую живность. Он, может, один такой во всем Енисее остался. Пускай себе живет.

Когда снова стали проверять самолов, увидели: все крючки в том месте, где стоял осетр, были разогнуты, А крючки из проволоки в мизинец толщиной.

— Видел?

— Видел.

— А говоришь, «руби»... Да я бы себе всю жизнь этого не простил.

Видимо, потому, что я видел отца лишь от случая к случаю, я никогда не называл его «тятей», как звали своих отцов другие ребятишки в деревне. К нему я относился скорее как к приятелю: слишком много было рассудочного в наших отношениях. Я хотел, чтобы отец жил рядом, а не блуждал по тайге. Но я хотел этого не потому, что скучал о нем, а потому, что с ним нам бы легче жилось. Иную неделю тетка и не пошла бы за нарядом — так в «отстающих» ходить не хочется. «Отстающим» и лошадь-то, если для чего понадобится, в последнюю очередь дают. А весной сколько хворосту одного навозить надо, чтоб огород огородить. Если очереди ждать (лошадей-то почти совсем в бригаде не осталось), то коровы да яманы в огороде ничего не оставят. А тут еще нужда: деда в больницу возить. Как подходит весна, так его начинает «лихорадка бить». А больница в Шоболовке — пешком не находишься.

В последнее время в эти мои размышления стали вклиниваться раздумья о Степаниде. Ну конечно, будь отец дома, не шатайся он по тайге, Степанида не склонилась бы к Филе. И мне не пришлось бы мучиться в ожидании того дня, когда отец узнает все и сделает... Бог его знает, что он сделает. У меня одна забота — рассказать. Ведь, кроме меня, никто ничего не знает. Конечно, я тетку Степаниду всегда любил. Да и она ничего плохого не сделала. Но отец есть отец. И потому я обязан... Скорей бы вот гости уезжали, чтоб кончилась эта мука. Но мне в то же время не хочется, чтобы уезжала Валька. Здесь, дома, она мне понравилась куда больше, чем там у бабушки. Но как же быть?