Михаил Воронецкий - Новолунье

— У-у-х, сколько рыбы-ы!

И тут же получил такой удар по лбу, что перелетел через сиденье в нос, задрав босые ноги. Поднимаясь, я увидел дико вытаращенные глаза деда, мявшего в ладони кусок подсолнечной макухи. Сейчас я уже не помню, что кричал тогда дед. Но у меня навсегда осталась в памяти зарубка: нельзя «ухать», когда ловят рыбу. Этим словом ее можно «изурочить», и рыба больше не станет ловиться. Случилось так, что в следующие несколько дней дед действительно приносил рыбы меньше и, встречая меня, всегда ворчал со злостью:

— Тьфу, пропасть! И надо же было мне, дураку, взять его, окаянного!..

Услыхала это тетя Физа, вдова погибшего в тайге дяди Павла, подошла к плетню (войти в ограду побоялась) и стала старика срамить:

— Ты это что, старый черт, такими нечистыми словами ребенка ругаешь? Или под конец жизни грех на душу взять хочешь?

Дед ошарашенно глядел на невестку, не зная, что сказать. Он и не ожидал, что его кто-нибудь услышит.

— Ну, что ртом воздух ловишь? Не рыба небось, не задохнешься. А чертей поминать не смей! Вон Алена Барахтаева обругала мальчишку за что-то... Чтоб, мол, тебя черти взяли! А они тут как тут. Отвернулась, а они мальчишку-то и хвать! Кинулась Алена искать, а в плетне только ботиночек остался. Упал, значит, с ноги, когда через плетень потащили. Волосы на себе рвала. Две недели плакала, умом рехнулась. А потом с обрыва — да в Енисей, только под Минусинском вытащили, на девятый день...

Дед с тех пор ругаться перестал. Но на рыбалку я с ним долго не плавал — боялся.

Впрочем, я никогда за этот случай не был на деда в обиде. А вот сегодня вспомнил — и вдруг защемило сердце. Видно, день уж такой выдался: сначала обиделся на Вальку, потом на тетку, теперь на деда. Потом подумал об отце — и на него тоже обида всплыла откуда-то из глубины души. А что, в самом деле, живет у черта на куличках где-то, а сына бросил на старика. Надоело мне тут со стариками да старухами жить. В деревне все девчонки и мальчишки моего возраста в поле работают, ночуют на полевом стане, верст за двадцать от деревни. Домой приезжают только по субботам — в бане помыться. Вечером выйдут с гармошкой на улицу, держатся все больше возле взрослых, по-взрослому разговаривают между собой —о тракторах.

— Миня, — окликнула Валька с крыши.

— Ну что тебе?

— Не запряг, а понукаешь! Иди сюда, баламутный ребенок. Иди. Поговорим. А то что-то сна нет, а уж скоро светать...

Я вылез из короба. По приставленной к сеням с огорода лестнице влез сначала на сени, на четвереньках добрался по покатой крыше до чердака. Валька подала руку, и я перелез через изголовье ее постели. Валька лежала на животе, высунув голову в дверцу, и смотрела на увал, на желто-розовый окоем неба над мягкими очертаниями увала и Февральской горы. Ночь, повисшая над Енисеем, так и не смогла прикоснуться к земле там, у степного горизонта.

— Ложись рядом, — сказала Валька,— и давай разговаривать.

— О чем?

— Да обе всем. Например, о чем ты сейчас думал?

Я помолчал. Потом, глядя, как и Валька, в ту сторону, где еще лежал остаток дня, как будто нарочно оставленный для тех, кому в эту ночь не спалось, сказал:

— О Енисее...

— О Енисее? А чего о нем думать? Это не человек.

— Ну да... Только мне вот не верится, что он течет в Ледовитый океан.

— А куда ж ему еще течь?

— Не знаю... А вот читаю учебник, и не верится. Когда был маленький, думал, что Енисей кончается вот за этой Февральской горой. Потом съездил в Минусинск — понял, что он течет куда-то за Минусинск.

— Ну,а когда вырастешь, — перебила меня Валька и тут же поправилась, — когда станешь взрослым, съезди на Север — тогда и убедишься, что Енисей течет в океан.

— Вот мне и хочется это посмотреть.

— Еще успеешь, — сказала Валька, — а я знаешь о чем думаю... О своей родине. Она у меня за Уралом. А вернее, о себе думаю. О том, что вот как далеко забралась от родных мест. Так далеко, так далеко... Там где-то есть Москва, Ленинград... Там живут какие-то люди — они и знать не знают и думать не думают, что есть вот эта деревушка в десять дворов и в ней живут такие же, как и они, люди... И такими заброшенными показались мне эти места...

Валька замолчала, как будто какой-то комок сдавил ей горло. Я почувствовал искренность в ее словах, и мне стало стыдно. И я сказал:

— Знаешь, я наврал о Енисее... Я думал о нем раньше, но не сейчас. Сейчас я думал о другом...

— О чем?

— О тебе.

— Что обо мне?

— Не хотелось, чтобы ты уезжала.

— А я и не поеду. Поживу у вас. Мне тут хорошо, у нас — тайга, горы. А здесь все степь и степь. Хорошо смотреть — просторно глазам. Да и торопиться не надо, у меня отпуск. А Гошку в командировку послали. Месяца два пробудет, пока уборка кончится. Да, кстати, тебе привет я привезла.