Джим Кокорис - Богатая жизнь

— «С такими, как вы».

Папа опять помолчал. Потом сказал:

— Фрэнк, боюсь, ты выпил слишком много вина.

— Слишком мало, — ответил дядя Фрэнк. Он потянулся за бутылкой и налил бокал до краев. — Знаешь, старший брат, мы по-разному смотрим на жизнь, иначе говоря, у нас разные, очень разные, точки зрения. Не надо забывать, что я не учился в Гарварде, как ты. Я посещал школу для трудновоспитуемых.

— Фрэнк, пожалуйста, не начинай опять. Ты же учился в Стэнфорде.

— Стэнфорд — не Гарвард, — быстро отреагировал дядя Фрэнк. На званых вечерах он не котируется. Давай посмотрим правде в глаза, старший брат. Для них мы были простолюдинами. Фермерами-издольщиками, собирающими виноград. Теперь наша очередь иметь дома с бельведерами. Наша очередь.

— Хорошо, хорошо. Я, пожалуй, пойду спать, — сказал папа, и я понесся вверх по лестнице.

В ту ночь я опять попытался нарисовать отца. Я уже много раз пытался, но никогда не мог схватить тот отстраненный взгляд, ту дистанцию, которая отделяла его от остального мира.

До аварии папа не играл в нашей жизни особой роли. Хотя он всегда был вежлив, ему, казалось, мешало наше постоянное присутствие, и он с трудом справлялся со своими обязанностями отца семейства, которых, надо сказать, было не так уж много. Часто он в одиночестве съедал обед уже после того, как мы отправлялись в постель. За несколько дней мы могли обменяться с ним всего лишь несколькими словами, да и то только в том случае, когда сталкивались нос к носу. Он не проявлял большого интереса к нашим делам и не выказывал к нам особого расположения. Это видимое равнодушие привело меня к печальному заключению: он не любил нас так, как любила мама.

Он был тайной, во всех отношениях. Безусловно умный, он считался одним из наиболее авторитетных в стране специалистов по Гражданской войне, написал книгу «Справочник по Гражданской войне». Но если исключить его ум, то жил он как в тумане, в дремотном оцепенении, от которого мне так хотелось его пробудить. Мне хотелось, чтобы он был таким же, как другие родители в Уилтоне, которые просто помешались на семейной жизни и, смеясь и болтая, мотались со своими семьями между футбольными матчами и зваными вечерами. Эти простые радости были не для него. Его как будто замуровали где-то далеко-далеко, и он, уже ни на что не надеясь, смирился со своей судьбой, это меня очень беспокоило, а иногда злило.

На него нельзя было особенно рассчитывать. Ведя машину, он часто сбивался с пути, почти каждый день терял бумажник и ключи, разговаривая, часто отключался, погружаясь в свои мысли. Его одежда и полное равнодушие к ней доходили до нелепости. Он редко надевал подходящие носки, а у костюмов и галстуков был потертый и пронафталиненный вид и запах, что шокировало маму, очень следившую за своим внешним видом. Однажды, когда я был в третьем классе, он забрал меня из школы (что случалось очень редко). На нем был очень короткий и узкий белый пиджак, рукава которого были ему чуть ниже локтей. Когда я подошел к нему, то к своему ужасу (и к насмешливому изумлению одноклассников) понял — на нем мамин жакет. Сказав ему об этом, я увидел, что он смутился. «Наверное, надел его по ошибке», — сказал он. Потом спокойно снял жакет и накинул на плечи, только ухудшив этим положение. В ответ на мой умоляющий взгляд ответил: «Сегодня прохладно».

Будучи таким безнадежно неорганизованным, он строго придерживался распорядка дня. Всегда в одно и то же время ел, работал в кабинете и читал «Нью-Йорк Таймс». Насколько я знаю, у него не было никакого хобби, не было близких друзей, он никогда не демонстрировал особых проявлений человеколюбия, ни разу не рассердился по-настоящему.

Тем не менее, он любил маму, это было совершенно очевидно. Я много раз видел, как отец, не отрываясь, смотрел на маму, когда она работала в саду или убиралась в кухне. Как-то он потряс нас всех, подарив ей за обедом дюжину роз, без какой-то особой причины, просто потому, что день был солнечным. Когда он смотрел на нее, взгляд у него становился нежным. Я знал, что этот взгляд означает. Мужчины не могли отвести от нее глаз. Она была очень красива.

Когда мама умерла, папа совсем перестал говорить, проводя дни в полном молчании в кабинете или в спальне. Общался он с нами записками («Дорогой Тед, ты не против, если на обед будут спагетти и салат?»), которые оставлял на кухонном столе. Я никогда не спрашивал, почему он молчит, решив, что это реакция на аварию, и, если я оставлю его в покое, он рано или поздно вновь заговорит или, по крайней мере, станет оставлять записки подлиннее. Именно в это время у него случился ужасный приступ кишечных спазмов («Дорогой Тед, у меня сильные боли в пояснице»), вызванный, по словам врачей, депрессией и стрессом. Когда мы навестили папу в больнице, он наконец заговорил: «Не волнуйся, Тед, я не умираю». «Когда приду домой, все изменится». Он сдержал слово. Придя домой, стал говорить, спрашивал нас о домашних заданиях и о том, что мы делали после школы, отвечал на вопросы о Гражданской войне и даже как-то сыграл с нами в настольную игру (это советовал ему делать консультант по семейным проблемам из больницы). Хотя я чувствовал, что с Томми и со мной ему не по себе и что общение еще требовало от него определенных усилий, все же обстановка в доме постепенно становилась все лучше и лучше, мы стали привыкать друг к другу.