Лариса Федорова - Не лги себе

— Ты не верь, что его в Москве видели. Дядя Степан этого не допускает. Говорит, не такой он человек. Чего ему от нас таиться?

— Вот как! Ты и у дяди Степана побывал? Зачем?

— Так… Повидаться. Дядя Степан говорит — может, он инвалидом стал, обузой тебе быть не хочет.

— Наговорит твой дядя Степан!

— А бывает, памяти человек лишится. Помнишь; картину смотрели?

— Ох, Шурка, Шурка, ты меня не успокаивай. И сам о нем не думай. Забудь. Мало ли чего я сгоряча скажу. Жили мы с тобой без него, проживем и дальше.

Она толкнула дверь и, сгорбившись, вышла. Из окна он проводил ее взглядом. По улице она шла уже прямо, в плюшевой своей потертой жакетке и в клетчатом полушалке. Походка у матери быстрая, а ведь Шурка точно знал, как тяжелы сейчас ее мысли! Ну, ничего, на работе рассеется. На работе-то она веселая, никому виду не подаст, что тошно ей жить без Ивана Брусницына. А Шурка знает. Ему тринадцать лет, и книжки, которые он выпрашивает у библиотекаря, рассказывают ему о многом, о Том, в чем никогда не признаются взрослые своим детям.

В окно кто-то постучал. Шурка выглянул, и сердце его дрогнуло: Мотя!

Он выскочил на крыльцо босой и чуть не смял поднявшуюся на ступеньки Мотю.

— Господи, вот чумовой-то! Давай расписывайся.

— Где, где расписываться?

И наконец, конверт в его руках. Он бросился с ним в избу, охваченный бурной радостью. Ответили! Ай да дядя Степан! Он и тогда уверял, что в военкомате сидят очень аккуратные военные люди. А ведь Шурка даже не открыл им, что он сын летчика Брусницына. Сделал запрос от имени бывшего однополчанина и боевого товарища.

Когда он вскрывал конверт, руки его дрожали. У него хватило выдержки посмотреть сначала на штамп, потом на подпись в конце бумаги. Писал какой-то подполковник Нестеров. В письме было не больше пяти строчек. «Уважаемый товарищ Горячев, — сообщал полковник, — на ваш запрос о летчике Брусницыне сообщаю, что таковой в личном составе армии не значится. Младший Лейтенант Иван Алексеевич Брусницын погиб в 1945 году при выполнении боевого задания».

Шурка сдавленно охнул и уронил бумажку на пол. Он тут же поднял ее и, все еще не веря, прочитал снова. Никак он не ожидал такой вести. Не ожидает ее, вероятно, и мать. Как она воспримет это известие? Какой Брусницын ей нужен — живой или мертвый?

«Не скажу, — решил Шурка, — покажу письмо лет через десять».

Он подобрал валявшийся конверт и сунул в него злополучную бумажку. Положить надо в сундук, на самое дно.

Щелкнув ключом, он приподнял тяжелую крышку и, перегнувшись, стал шарить в сундуке, на ощупь различая одежду. Рука его наткнулась на прохладный атлас материнской кофты. Она берегла ее и носила редко. Желтенькая, с белыми пуговками на груди. Шурка сдвинул ее в сторону и вдруг почувствовал, что в нее завернуто что-то плотное, небольшое, похоже, пачка писем! Отцовские!

Шуркин лоб стал влажным. Взять или не взять?

Он достал из сундука пачку и повертел ее в руках. Мать накрепко перевязала ее шпагатом. В душе Шурки шевельнулась обида. Перед кем она притворялась, что письма Ивана Брусницына ей безразличны? Насупившись, он развязал тугие узелки и вытащил из середины одно письмо, самое толстое. Оно было датировано январем сорок четвертого года.

Каждую минуту могла войти мать. Если она застанет его с письмом, неизвестно, чем это обернется. Пришлось бы сказать всю правду, а он отложил ее на десять лет.

После недолгих раздумий Шурка, чего с ним сроду не бывало, полез на печь. Если скрипнет дверь, он спрячет письмо в валенок. Кирпич был горячим. Шурка подстелил телогрейку и, примостясь поближе к свету, стал читать:

«Дорогая Леля, — писал отец, — я все еще не могу привыкнуть к тому, что мы с тобою расстались. Тысячу раз спасибо председателю колхоза, что привел меня к тебе на постой. Не сердись, я шучу даже тогда, когда мне грустно. Очень далеко мы с тобою друг от друга. Ты в одной стране, я в другой. Но куда бы я ни шел, все кажется, что иду к тебе, вхожу в твои сени с маленьким застекленным окошечком, открываю обитую войлоком дверь. А ты сидишь за столом в желтой атласной кофточке, которая тебе так к лицу!..»

Несколько строк в письме Шурка прочитал с пунцовыми ушами. Его удивило, что такой сильный, мужественный человек, как летчик, может писать женщине такое смешное и нежное. Потом стал читать дальше.

«У нас в полку новости: двигаемся вперед. На задания летаем далеко, выполняем их, кажется, неплохо. Настроение самое боевое. Столько накопилось злости за все наши беды, за невинные жертвы, за тебя, за твоих сирот, Леля. До сих пор перед моими глазами тот страшный и счастливый день, когда я застал тебя перед портретом мужа. Ты говорила с ним, как с живым… Не моя вина, что мои утешения перешли в любовь. Если случится, что я никогда больше не увижу тебя, помни, что я ушел из жизни счастливым. Нет, зачем я тебе пишу это. Я верю в свою счастливую звезду! Буду жив, Леля! Буду жив!..»