Лариса Федорова - Не лги себе

— А ты почем знаешь? — загорячилась тетка. — Нынче мужчины ветреные, от законных детей скрываются, не то что…

— Помолчи! — прикрикнул дядя.

Потом подсел к Шурке, обняв его за плечи, как бы оберегая от чего-то.

— Плохо об отце не думай. В тот год, как он у матери твоей жил, я как раз на побывку домой приезжал, дело-то к концу шло. Видел его. Располагающий человек, лицо такое открытое, честное. Вот только понять не могу, что у них с Ольгой произошло. Разве повздорили чего? Гордая она да на решения быстра. Может, написала ему, что ты родился, а он того письма не получил. Пишет ей о том о сем, а о тебе ни слова… Это я, конечно, предположительно…

Верно, подумал Шурка, письмо о моем рождении могло потеряться. А мать обиделась, что летчик Брусницын никак не реагирует на эту радость. О том о сем, а о Шурке ни слова. Будто и не нужен он на свете! Ну, а если мать обиделась, то Шурка может себе представить, что написала она летчику Брусницыну!

— Не знаю я, что у них там вышло. Не говорит она, — краснея, прошептал Шурка.

— А то еще вариант есть, — продолжал фантазировать дядя. — Может, Иван с фронта калекой вернулся. Слепой или безногий. Бывает так? Не хочет быть обузой, вот и молчит.

Шурка осторожно освободил плечо из-под горячей дядиной руки. Прислушался к себе: жалости к инвалиду не было. Вот если бы повидать его хоть разок!

— Или же, наоборот, удачником Иван оказался, — продолжал дядя. — Может, в генералы вышел… зазнался.

— Нет, — сказал Шурка, решительно пресекая этим «нет» всякие иные догадки, — до генерала ему далеко. Он лейтенантом был.

Тетка Дарья усиленно моргала, стараясь сдержать слезу. Потом встала и ушла на кухню. Ну и чудачки эти женщины!

— Как хотите, дядя Степан, — сказал Шурка, — а найти мне его надо! Давайте официальный запрос сделаем.

Дядя задумчиво курил, смахивая пепел в кадку фикуса. Потом примял папиросу, побарабанил пальцами по столу и пошел в кладовку за чернильницей.

Через неделю началось половодье, снесло на реке мост, и почту в Антропово возили на лодке, с запозданием. Шурка нервничал. По его расчетам, давно должен был прийти ответ из военкомата, а письма все не было.

— Будет — сразу принесу! — успокаивала его почтальон тетя Мотя.

Мотя старенькая, с ревматизмом в ногах, забывчивая на фамилии. Едва растолковал ей Шурка, что если будет письмо на имя Горячева Александра Ивановича, то Горячев это он, Шурка!

— Ну-ну, — кивала тетя Мотя. — Раз по матери фамилия, то, значит, Горячев.

Мать об отце больше не говорила, но в голосе ее и в обращении с младшим сыном чувствовалась виноватость. Этого в ней Шурка не любил. Готов он стерпеть от нее любое, только не виноватость! Больно ему также видеть, как заискивает она, гордая, перед старшими своими детьми, когда те по субботам приезжают в родной дом из города с учебы: «С малиной не возитесь, Шуркино это дело, он и перекопает ее и сушняк обломит»; «Нынче Шурка скворешник новый сделал, сам догадался, я и не просила»… Дескать, не считайте его обузой, он парень с понятием.

Зря она это. С братом и сестрой Шурка живет ладно. Если б и Василий Егорович вернулся, не стал бы он ругать жену за Шурку. Все поминают его добрым словом, и конечно, права тетка Дарья; если б не постоялец Иван Брусницын, чем-то улестивший свою хозяйку, колхоз всегда бы оказывал помощь вдове героя.

Когда Шурка в избе один, он смотрит на портрет Василия Егоровича, который висит в простенке. То ли фотограф так постарался, то ли впрямь был такой неотступный взгляд у Василия Егоровича, только Шурке всегда кажется, что он ищет его глазами. Ищет, однако, не строго, а с едва уловимой усмешкой. Тогда и Шурка опускает свои голубые, брусницынские, глаза и тоже едва заметно улыбается. Сказать по правде, об этом человеке он осведомлен больше, чем о родном отце. И мать и старшие ее дети часто говорят о невернувшемся. Еще не так давно мать вслух читала его фронтовые письма. Было это в одну из грустных годовщин его смерти.

В сундуке, где хранятся письма Василия Егоровича, лежат и другие письма — Шуркиного отца. Они притягивают его словно магнитом. Спросил как-то у матери, нет ли у нее фотографии Брусницына, сказала, что нет. Просто не хочет показывать. А между тем все уверяют, что Шурка похож на него. Может, и верно. У матери волосы черные, гладкие, а у Шурки волнистые, как на ветру пшеница. И левая бровь у него слегка приподнята. Значит, было так и у летчика Брусницына.

Сегодня, когда мать уходила на ферму, Шурка, вроде бы углубленный в книгу, сказал: