Миклош Залка - Осада

— Никуда я не пойду. Бела до такого не дойдет. Не за что меня так наказывать господу…

— Думай, что хочешь, но только уходи! — Шандор сощурил глаза. «Ей незачем видеть, до какого состояния меня довел родной сын…» — подумал он, а вслух продолжал: — Оденься и уходи, только ради бога уйди из дома… Евреям, которые скрываются в доме, я тоже скажу, чтобы они уходили кто куда.

Жена Шандора энергично закачала головой, и одно это движение как бы прибавило ей сил.

— Никуда я не пойду, — повторила она. — Бела — глупый парень, болтает сам не знает что. Так ты хоть не теряй ума! Возомнил про него, что… — В этом месте женщина неожиданно замолчала, хотя с ее губ чуть было не сорвались страшные слова: «…он может стать убийцей собственного отца». — Да и меня с ума сводишь… Деться ему некуда… Сейчас нигде не повеселишься: театры и кино закрыты, а со вчерашнего дня рестораны и те не работают, да и кафе тоже. Разопьет со своими друзьями бутылочку вина, вернется домой и завалится спать. Если бы ты сам не начал приставать к нему со своими вопросами: куда, зачем и почему он уходит из дома, не было бы никакого скандала. Он ведь парень молодой и потому смотрит на мир совершенно другими глазами. Разве это так трудно понять? Ведь ты же его отец… а всегда ему мешаешь… — Она взяла в руки блюдо и начала его вытирать.

Шандор Бонда, еще больше сощурив глаза, смотрел на жену, не выпуская изо рта трубки. Столь быстрое изменение в поведении жены нисколько его не удивило. «Когда дело доходит до защиты родимого дитяти, она забывает даже о своей головной боли…»

На сей раз он не дал волю своему гневу, не выплеснул его наружу, даже не ударил ладонью по столу, а лишь подумал о жене: «Несчастная женщина…» Ему на самом деле было жаль ее, досадно, что жена не понимает его, не понимает того, ради чего он воюет с сыном. «Хотя чему удивляться, я и сам-то подчас далеко не все понимаю…» Брови Шандора удивленно поползли вверх. «И почему так случается, что человек начинает что-то соображать только тогда, когда это «что-то» уже произошло и уже ничего нельзя поделать?..» Точно так же постепенно и незаметно меняется порой и сам человек, становясь личностью, которая не похожа на других. Кажется, что и его желания, и его цели хорошие и добрые, хотя и они все равно чем-то отличаются от желаний и целей других людей.

Шандор невольно вспомнил прошлые домашние ссоры и свои советы сыну, которые жена иначе и не называла как придирками. «Все это, конечно, было… — мысленно согласился он, — а нужно было поговорить с ним по душам, честно и откровенно». Вместо этого он давал ему готовые советы и продолжал проповедовать вселенскую любовь. Своими нравоучениями он только изводил парня, а когда жене срочно требовалось купить пальто, они вместе пошли в магазин и купили Беле выходные лаковые туфли. И купили, можно сказать, только потому, чтобы, не дай бог, их сына не осмеяли друзья, у которых такие штиблеты уже имелись, а мать Белы так всю зиму и проходила в стареньком пальтишке, зябко кутаясь в накинутый на плечи шерстяной платок. Но что поделаешь, они так сильно любили сына…

Пока столь невеселые мысли назойливо лезли в голову Шандора, его жена уже гремела вилками и ложками, которые она по привычке всегда мыла последними.

«Мне и на самом доле следовало бы стать красным…» — Шандор горько усмехнулся и тут же вспомнил плакаты, которые он недавно видел на улице, когда их расклеивали. Огромные буквы на них были напечатаны такой красной краской, будто это была вовсе не краска, а человеческая кровь. «Не допустим больше 1919 года!» — гласила надпись на одном из плакатов, посреди которого были помещены три карикатуры. Под одной из них написано «Бела Кун», под другой — «Отто Корвин», а под третьей — «Тибор Самуэли».

Шандор Бонда сразу разгадал коварный замысел авторов плаката, которые старались представить большевизм и его идеи явлением, совершенно чуждым венграм, а тех, кто их распространяет, достойными немедленного уничтожения. Шандору вспомнилось наставление епископа, которое тот дал ему, лишая сана священника. Были в той речи и такие слова: «…Каждый из нас должен четко понимать, что революция — это противоестественное насилие, которое в корне противоречит исходящей от господа бога идее братства и любви к ближнему…» И как бы отвечая теперь мысленно на слова епископа, Шандор подумал: «Как я сожалею, святой отец, что в ту пору я очень многого не понимал…»

Бонда вздохнул и вспомнил, что тогда он сказал своему духовному пастырю совершенно другое: «Любовь, о которой вы говорите, святой отец, предполагает, что сильный делится со слабым тем, что имеет сам, и этим облегчает его страдания…» Эта фраза вывела епископа из себя, и он не проговорил, а почти прокричал: «С помощью своей красной демагогии вы хотите снискать любовь ближних?! Вы опаснее любого еретика! Вашими устами говорит сам сатана!..»