Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

– Тебе не кажется, что нам было бы лучше еще какое-то время жить по-прежнему? – предложила она Бернис. – У меня сердце разрывается при мысли, что ты с твоими разнообразными знаниями опустишься до танцевальных уроков. Что угодно, но только не это. Ты можешь устроить себе приличный брак, а потом у тебя все будет хорошо. Дело не во мне; я смогу обойтись и так. Но ты…

Заплаканные глаза миссис Картер свидетельствовали о глубине ее несчастья. Бернис была тронута сочувствием и знала, что оно было искренним, но какой недалекой женщиной в конце концов оказалась ее мать, на какую ломкую тростинку ей приходилось опираться! Когда миссис Картер посоветовалась с Каупервудом, он заявил, что Бернис – просто идеалистка с расстроенными нервами, которой хочется избежать общества и погубить свое чудесное обаяние какой-либо профессией. По договоренности с миссис Картер он поспешил в Поконо, когда был уверен, что Бернис находится там в одиночестве. После инцидента с Билсом Чэдси она избегала его общества.

Когда он приехал, вскоре после полудня в ясный январский день, на земле лежал снег, а окружающий пейзаж купался в хрустальном свете, сверкая бесконечными переливчаты блеском. Автомобиль уже давно не был новостью, и он приехал на туринг-каре мощностью восемьдесят лошадиных сил с лакированным темно-коричневым кузовом, блестевшим на солнце. В теплом меховом пальто и черной мерлушковой шапке он поднялся на крыльцо.

– Добрый день, Беви! – произнес он, делая вид, что не подозревает об отсутствии миссис Картер. – Как поживаете? Как дела у вашей матери? Она дома?

Бернис смерила его долгим хладнокровным взглядом, в равной мере откровенным и вызывающим, и улыбнулась неопределенной улыбкой. На ней был голубой хлопчатобумажный фартук, какие надевают художники, в руке она держала многоцветную палитру. Она рисовала пейзаж и размышляла. Размышление стало ее излюбленным занятием в эти дни, и ее мысли попеременно обращались к Брэксмору, Каупервуду, Килмеру Дельмо и другим мужчинам, к театру, танцам и живописи. Если раньше жизнь представлялась ей плавильным котлом, теперь она напоминала запутанную головоломку, фрагменты которой предстояло сложить в некую интересную картину, если она хочет жить дальше.

– Входите, пожалуйста, – сказала она. – Сегодня холодно, не так ли? Вы можете согреться у камина. Нет, моей матери здесь нет; она отправилась в Нью-Йорк. Надо полагать, вы обнаружите ее в нашей квартире. Вы надолго в Нью-Йорке?

Она была веселой, дружелюбной, искренней, но отстраненной. Каупервуд чувствовал границу, пролегавшую между ними, которая была там с самого начала. Он чувствовал, что она может понимать его, симпатизировать ему, но что-то: условности, ее честолюбие или какой-то его изъян – держит ее на расстоянии.

Он осмотрелся в комнате и остановился на ее неоконченной картине (заснеженный пейзаж, вид сверху), посмотрел в окно, где открывался точно такой же вид, а потом стал изучать ее наброски, развешанные на стене: грациозные танцующие фигуры в коротких туниках. Наконец, он посмотрел на саму художницу и решил, что этот наряд ей очень к лицу.

– Ну что же, Бернис, – сказал он. – Художник всегда на первом месте. Это ваш мир, и вы никогда не расстанетесь с ним. Эти вещицы прекрасны, – он махнул рукой со снятой перчаткой в сторону танцующих фигурок. – Но, как бы то ни было, я приехал не к вашей матери, а к вам. Я получил довольно любопытное письмо от нее. Она пишет, что вы решили отказаться от светского общества и заняться преподаванием или чем-либо в этом роде. Я приехал потому, что хотел поговорить с вами об этом. Вам не кажется, что вы действуете слишком поспешно?

Он говорил так, словно интерес к ее образу жизни был связан с какой-то внешней причиной, не имевшей никакого отношения к нему. Бернис, стоявшая с кистью в руке возле своей картины, снова устремила не него свой неоднозначный, одновременно невозмутимый и вызывающий взгляд.

– Нет, не кажется, – тихо ответила она. – Вы знаете, как обстоят наши дела, поэтому я могу быть вполне откровенна с вами. И я знаю, что моя мать всегда руководствовалась лучшими побуждениями.

Опущенные уголки ее губ словно намекали на душевную печаль.

– Но, боюсь, с ее сердцем дела обстоят лучше, чем с ее головой. Что касается ваших побуждений, то мне хотелось бы верить, что они тоже были наилучшими. В сущности, я знаю, что так и было; с моей стороны было бы низко и мелочно предполагать нечто иное (при этих словах ей показалось, что взгляд Каупервуда, устремленный на нее, обратился внутрь себя). Однако я не думаю, что мы можем продолжать жить так же, как раньше. У нас нет собственных денег. Почему бы мне не заняться тем, что я умею? Что еще я могу сделать?