Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Каупервуд разглядывал почерк, бумагу и изучал стиль письма. Для девушки, которой недавно исполнилось двадцать лет, это было разумное, сдержанное и тактичное послание. Она могла отправить письмо в его дом. Он подождал еще неделю, а затем обнаружил ее у себя дома во второй половине дня. Эйлин уехала в гости, а Стефани делала вид, будто дожидается ее возвращения.

– Было приятно увидеть вас у этого окне, – сказал он. – Вы прекрасно вписываетесь в обстановку.

– Правда? – Ее темно-карие глаза полыхнули огнем. Стена за ее спиной была обшита панелями из темного дуба, озаренного лучами зимнего солнца.

Стефани Плэтоу была очень нарядна. Густые, коротко стриженные черные волосы над низкой челкой были перехвачены открывающей ушки алой ленточкой. Ее гибкое тело, скульптурно округлое, было охвачено нежно-зеленым корсажем, по подолу черной юбки шли алые вставки; ее гладкие руки были обнажены по локоть. На запястье красовался подаренный им нефритовый браслет. Из-под юбки виднелись также нежно-зеленые шелковые чулки, а ноги, несмотря на морозную погоду, были обуты в легкие туфли с латунными пряжками.

Каупервуд вернулся в прихожую, чтобы повесить пальто, и с улыбкой вернулся обратно.

– Миссис Каупервуд дома?

– Дворецкий говорит, что она уехала в гости, но я решила, что могу немного подождать. Наверное, она скоро вернется.

– Вижу, вам понравился мой браслет?

– Он прекрасен, – ответила Стефани, наклонив голову и мечтательно разглядывая украшение. – Я редко надеваю его, но ношу в своей муфте. Мне очень нравятся эти украшения; мне нравится держать их в руках.

Она открыла маленькую замшевую сумочку, где лежал носовой платок и блокнотик для записей, который она всегда носила с собой, и достала брошку и серьги.

Каупервуд преисполнился непривычным воодушевленным чувством от этого проявлении реального интереса к искусству. Ему самому очень нравился нефрит, но еще больше ему нравилось, что он может разделить радость обладания. Можно было сказать, что юность и надежда – особенно в сочетании с девичьей красотой и честолюбием – глубоко трогали его. Он с готовностью откликался на ее побуждение оставить какой-то след в этом мире и смотрел на бойкое, эгоистичное тщеславие добрым и терпимым, почти отеческим взором. Бедные маленькие существа, вырастающие на древе жизни; им суждено скоро сгореть и исчезнуть. Каупервуд не знал балладу о розах былых времен, но, если бы знал, она бы ему понравилась. Он не хотел бездумно срывать эти цветы жизни, но, если их вкусы и характеры тянулись к нему, они могли рассчитывать на его сочувствие. По своей натуре он был щедрым человеком, когда это касалось женщин.

– Как мило с вашей стороны! – с улыбкой заметил он. – Мне это нравится, – тут он заметил карандаш и блокнот, лежавший рядом с ней, и спросил: – Что вы делаете?

– Это всего лишь эскизы.

– Можно посмотреть?

– Там нет ничего особенного, – пренебрежительно сказала она. – Я неважная художница.

– Вы одаренная девушка! – энергично возразил он. – Пишете картины, рисуете, вырезаете по дереву, поете, музицируете, играете на сцене!

– И все это весьма посредственно, – вздохнула она, медленно повернула голову и отвела взгляд. В блокноте были собраны ее лучшие рисунки; там были наброски обнаженных женщин, танцоров и танцовщиц, зарисовки мужских торсов и бегущих фигур, головки и шеи спящих девушек, исполненные скрытой чувственности, этюды с изображением ее братьев и сестры, отца и матери.

– Восхитительно! – воскликнул Каупервуд, с первого взгляда оценивший это новое сокровище. Святые небеса, где были его глаза все это время? У его ног лежал самоцвет, невинный, чистейший, настоящая драгоценность. Рисунки указывали на чуткое восприятие; они создавали ощущение темной, неизбывной страсти.

– Для меня это прекрасные рисунки, Стефани, – просто сказал он и почувствовал странное, еще неопределенное прикосновение настоящей симпатии. Живопись была его величайшей любовью; она производила на него гипнотическое действие.

– Вы когда-нибудь изучали живопись? – спросил он.

– Нет.

– И никогда не учились драматическому искусству?

– Нет.

Она медленно и печально качала головой, но даже это движение было соблазнительным. Ее черные волосы странным образом волновали его.

– Я знаю, вы настоящая актриса, а теперь убедился в том, что вы прирожденная художница. И куда я смотрел раньше?

– О, нет, – вздохнула она. – Мне кажется, что я просто играю с разными вещами. Порой я плачу, когда задумываюсь, как буду жить дальше.