Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Звон монастырского колокола на заре вечерней, искры солнца на далеких крестах, умиление бедной человеческой молитвы, тихие восторги сердца и предание себя Высшей Воле – все это было понятно Чехову, и, может быть, не так уж чуждо. Многие места, которые, не имея под руками сочинений Чехова, я не могу цитировать, убеждают в его глубоком постижении народной веры, которая от поэзии жизни неотделима. Да и как в самом деле, любя Россию, любя народ, любя свою прелестную и верующую по-народному мать, как было Чехову совсем не любить того, во что даже не верилось?

Я сказал уже, что Чехов по повышенной требовательности напоминал собою англичанина. Да, но это не мешало ему быть насквозь русским, и даже более русским, чем большинство русских. Большинство – неряхи, лентяи, кисляи, и воображают даже, что это-то и есть наша национальная черта. Сущий это вздор. В неряшестве расползается всякий стиль; «авось» и «как-нибудь» – это значит отсутствие всякой физиономии. Повышенная же требовательность есть повышенная индивидуальность, это более определившаяся, отчеканенная порода, это сама национальность в ее возможной законченности. Глядя на Чехова, я часто думал: вот какими будут русские, когда они окончательно сделаются европейцами. Не утрачивая милой меткости славянской души, они доведут ее до изящества. Не потеряв добродушия и юмора, они сбросят только цинизм. Не расставаясь со своей природой, они только очистят ее от заскорузлой тины, грязи, лени, невежества и еще раз лени. Русский европеец, я его представляю себе существом трезвым, воспитанным, изящным, добрым и в то же время много и превосходно работающим. Таким был Чехов как человек, помимо его прекрасного таланта.

Под вечер, когда крестьяне возвращались с поля, Чехов водил меня по деревне. Заходили в избы, останавливались со встречными. В поклонах мужиков, в разговорах чувствовались почти семейные, деловые и вместе сердечные отношения. Ни тени сентиментальности. Я слышал, что Чеховы – вся семья – делают много добра крестьянам, но озорства не любят. Как-то вечером, в темную августовскую ночь, в саду у Чехова грянуло два выстрела. «Воров пугаем, – заметил Чехов, – яблоки воруют». «Но если попадут в человека?» – спросил я. «Да выстрелы холостые. Это сторож придумал для своего престижа». Каждый день ходили к Чехову лечиться, иногда издалека. Ходили за юридическими советами, отнимали время. Происходя из крестьян, Чехов не слишком уважал народ, он видел насквозь и достоинства его, и грехи. Гуляя по деревне, он показывал мне, с кого списаны некоторые типы «Мужиков» и «В овраге». По словам Чехова, молодежь крестьянская гораздо лучше стариков, и грамотные лучше неграмотных. Население по Московско-Курскому тракту с давних времен развращено дорогой. Фельдъегеря, курьеры, господа, ямщики – все это создавало разные скверные промыслы около проезжих. Теперешняя крестьянская молодежь рассудительнее и держит себя с большим достоинством. По словам Чехова, сущая клевета, будто крестьянские девушки распутны. Как доктор, он убедился, что это неправда. Вообще народ оклеветан в литературе. Нужны школы, нужна медицинская помощь, юридическая и всякая иная, нужна энергическая работа правительства и земства, нужно отношение к народу благородное – и народ быстро облагородится, подымется из грязи. В своих крестьянских рассказах Чехов выводит ужасные типы, но наряду с ними и прямо пленительные, особенно среди женщин.

Как относился Чехов к женщинам? Для романиста знание женской души то же, что знание тела для скульптора.

Не время, конечно, говорить об этой стороне жизни Чехова.

В своей родной семье он мог наблюдать на редкость милые, прекрасные женские типы. Я был не раз свидетелем самого восторженного восхищения, какое Чехов вызывал у очаровательных девушек. Вероятно, он имел бы ошеломляющий «успех» у дам разного круга, если бы это было не ниже его души. Заметно было, что Чехову любовь – как и Тургеневу – давалась трудно. Вкушая, он здесь «вкусил мало меда»… Лет девять назад он говорил мне: «Вот, что такое любовь: когда вы будете знать, что к вашей возлюбленной пришел другой и что он счастлив; когда вы будете бродить около дома, где они укрылись; когда вас будут гнать, как собаку, а вы все-таки станете ходить вокруг и умолять, чтобы она пустила вас на свои глаза – вот это будет любовью». А через пять лет мы как-то поздним вечером ехали из Гурзуфа в Ялту. Стояла чудная ночь. Глубоко внизу под ногами лежало сонное море, и – точно горсть бриллиантов – горели огоньки Ялты. Чехов сидел крайне грустный и строгий, в глубокой задумчивости.