Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Если бы все мы и он первый чувствовал, что талант его размеров есть драгоценность национальная, все мы, Россия, окружили бы его нежным попечением, и он принял бы это попечение просто и естественно, как в Англии Теннисон или во Франции Бурже. Это вовсе не эгоизм и не идолопоклонство, а вопрос общественной экономии. Бурже или Пьер Лоти, которых дарование было бы смешно даже сравнивать с чеховским, если бы они поехали на Сахалин, то обеспеченные комфортом, как принцы крови, и такого случая, чтобы завязнуть где-нибудь в болоте, вымокнуть и не иметь возможности обсушиться, с ними не приключилось бы. Затем во время самой болезни Чехову недоставало характера, чтобы выдержать строго гигиенический режим. Ему следовало жить на южном берегу безвыездно, не менять климата. В стране, где ценят таланты, его пожалели бы, его не осыпали бы тучей писем: «Дорогой Антон Павлович, когда же вы в Москву? Неужели Вы нас не порадуете эту осень? Возможно ли, что театр наш (или редакция, или литературный кружок) лишится счастья» и пр., и пр. Надо сказать, что Чехов, хоть и родился и вырос в Таганроге, хоть и называл себя в веселую минуту малороссом, был просто влюблен в Москву и ее окрестности. Жить в средней России было его мечтой, и его ничего не стоило соблазнить поездкой туда. В Москве протекли его студенческие, довольно шумные, годы, в Москве он начал работать в толстых журналах, в Московской губернии, в Серпуховском уезде, он жил несколько лет «помещиком», скитаясь с другом своим, покойным Левитаном, таким же страстным любителем Великороссии, по лугам и перелескам на ранних зорях или собирая любимые свои боровички. В Москве последнее время вырос театр Станиславского, который публично и торжественно самими хозяевами провозглашен как «Чеховский театр». В театре этом каждый зимний сезон играла жена Чехова, молодая артистка (по сцене О.В. Книппер). В Москве жила сестра Чехова, брат, тут был похоронен отец. Тут было похоронено и жило так много родного и радостного для Антона Павловича. Трудно ли было соблазнить его поездкой в Москву? В Ялте он изнывал от скуки. Но тем необходимее было поберечь эту драгоценную жизнь, и уж лучше бы было самой Москве поехать к Чехову, чем тянуть его в свои декабрьские холода и вьюги. Сколько я могу судить, при всей твердости и необыкновенной ясности ума, Чехову как художнику, как человеку глубокой, хоть и целомудренно скрытой нежности, не хватало воли, чтобы держать себя в руках. Он не выносил долгой разлуки, его тянуло к любимыми местам и любимым людям, и он жертвовал для этого немногими запасами здоровья, собранными у себя в Аутке. Живи он здесь безвыездно, может быть, он прожил бы еще двадцать лет: такие случаи в Ялте всем известны. Приезжают, например, молодые доктора умирать от чахотки – и глядишь, через три-четыре года гуляют розовые, хоть и с кашлем, но с огромной практикой и надеждами пережить своих больных. Чехов задыхался в Ялте от одиночества и толпы поклонников. Тех, кого любил он, не было, а звонок за звонком докладывал о неинтересных посетителях, которые начинали с вопроса: «Ну, как ваше здоровье? Хвораете? Нехорошо! А вы попробовали бы…» и т. д. Посетители не знали, что сказать, закуривали папиросу, бедный хозяин кашлял в свой бумажный фунтик и изнемогал. Все, чем жило его сердце, было далеко, на милом Севере…

На столе у Чехова лежала медная печать со словами: «Одинокому мир пустыня». Я спросил его однажды, что это значит. «Это печать моего отца. Когда дед увидел ее, сказал, что надо женить Павла, и его женили». Мне кажется, недаром лежала эта печать на столе Чехова. Окруженный крайне заботливым уходом сестры и матери, окруженный иногда сверх меры пестрым и шумным обществом, Чехов все же слишком часто чувствовал себя в пустыне, и, может быть, умер, спасаясь от нее…

Умер! Но сколько жизни неумирающей оставил после себя этот страдалец, и как непостижимо странно это вдруг наступившее небытие. Мы начали любить Чехова еще до появления его имени на свет. Помню, как в середине восьмидесятых годов в одном провинциальном кружке шел литературный спор. Жаловались, как всегда, что измельчала литература. А я только что прочел в «Петербургской газете» новый крохотный рассказик Чехонте, не помню, какой. Помню сладкое восхищение, то читательское блаженство, которое испытываешь так редко. «Господа, – вскричал я, – подождите ставить крест над литературой: да вот вам великий писатель! Он только что народился, как молодой месяц в небе…» Надо мною посмеялись тогда, но я был прав. Поразительна скромность, с какою Чехов выступил в мелкой печати, очевидно, не подозревая, что он большой писатель. Красота его таланта имела высшую прелесть – не сознавать себя; отсюда эта необычайная свежесть, непосредственность и стыдливая простота его милой музы, отсюда неистощимый юмор, подернутый грустью нашей природы. Крохотные рассказы Чехонте засверкали на газетных листах, как рассыпанные на сером сукне алмазы. Их многие заметили и оценили. После первого же крупного дебюта (в «Новом времени») талант Чехова был признан сразу, и он тотчас же, без спора занял место дофина русской литературы, наследника Льва Толстого. Помню, мне очень хотелось увидеть Чехова, и когда это наконец случилось, я подумал, что никогда в жизни не встречал более прекрасного человека. Это было лет двенадцать назад, у И.Л. Леонтьева (Щеглова). Там были и другие знаменитости: Чайковский, артист Свободин, Рачинский и др., и я не думаю вообще, чтобы в обаянии, какое он произвел на меня, играло роль его имя. Чехов держался необыкновенно скромно, – мне показалось, даже робко, – как бы пугаясь обычных комплиментов и внимания дам. В застегнутом на все пуговицы сюртуке мне тогда уже бросилась в глаза худая грудь. Тощая, среднего роста фигура, открытое и умное лицо, необычайная простота в разговоре, и особенный честный тон – иначе я затрудняюсь назвать – эти черты мне показались страшно знакомыми и дорогими. Это черты хорошей тогдашней интеллигенции, нынче уже как будто исчезающей. Поколение Чехова, воспитанное на Белинском, Добролюбове, Писареве, выдвинуло ряд разнообразных типов; между ними были и грубые с оттенком пошлого во всем цинизма, но были и удивительные по нравственной красоте. Мне показалось, что Чехов принадлежит к благороднейшим людям этого поколения, и я не ошибся. Скажу прямо, я встречал людей не менее искренних, чем Чехов, но людей до такой степени простых, чуждых всякой фразы и афектировки, я не помню. Это не была напускная, как у многих, выработанная простота, а требование души, для которой всякая фальшь была мучительна. При первом же знакомстве Чехов поразил меня отвращением своим к тому, что для многих так заманчиво, – к жизни профессиональных писателей, журналистов и вообще интеллигентов. «Петербург – трясина, – говорил он. – Отсюда надо бежать. Надо с корнем вырвать себя из этой почвы – вот как вырывают редьку… Иначе пропадешь». Чехов убежал из Петербурга, чтобы посвятить себя деревне. Чуть ли не в долг, под литературный заработок, он купил себе недалеко от Лопасни небольшое сельцо Мелихово и, кажется, одно время был земским врачом. Это были лучшие годы его писательства. Он был еще молод и полон жизни, ужасная болезнь хоть и начинала проникать в него, но, как тайный вор, еще не была прослежена.