Михаил Меньшиков - Письма к ближним

В дни великого юбилея хочется вспомнить заслуги и тех сословий, которые народ выдвигал на форпосты культурной борьбы. Интеллигенция, духовенство и дворянство, при всех пороках своих, наследственных и заимствованных от Запада, все-таки в лице лучших сынов поработали для России и кое-что сделали. Не в русском обычае хвастовство, мы страдаем скорее чрезмерною скромностью, и может быть, только это излишнее недоверие к своим силам связывает русский гений. Но, конечно, не один Петр с приближенными пошел к общечеловеческой цивилизации, несомненно, весь народ тянулся к ней же. Никакая власть не могла бы совершить столь грандиозного переворота, если бы не была поддержана стихией народной. Удивляются гению Петра, но должна быть оценена в эти дни и высокая интеллектуальность всего народа русского, его склонность необыкновенно быстро понимать и усваивать все, что создал древний и новый мир, – способность чудная в лице Пушкина и отмеченная Достоевским как особый, исключительный дар русского человека, дар «всечеловечества». Занимая срединное положение между материками, религиями и цивилизациями, подвергаясь влияниям самым разнообразным, русское племя искони отличалось способностью своего рода всеведения, вмещения в себя всякой души, всякого сердца, всяких надежд и чаяний. Отсюда русская жалость и сочувствие ко всему – черта женственности, в которой нас упрекал Бисмарк. Мы никогда не были исключительными. Народ наш терпимее всех на свете, он братается со всеми народностями своей огромной страны и покоряет их не столько оружием, сколько добродушием. Покоряет, правда, не всегда. Окрестные племена отличаются несравненно более выработанной индивидуальностью, они эгоистичны и часто нерастворимы, как камни для мягкой влаги. Но все, что растворимо в них, все общечеловеческое мы усваивали и претворяли в себе. Не погибли, а возродились в мягком славянском облике многие народности готского, финского и тюркского корня. Бывали, конечно, и лютые войны и междоусобия, но любимым славянским богом был Лад, согласие, гармония, тот «порядок», ради которого наши предки сами приглашали завоевателей. Порядка не было, но потому, может быть, и не было, что жила слишком живая потребность в нем, потребность пахарей, занятых таинственным и сложным делом самой природы. Если для военных людей раздор – естественное состояние, то для пахарей всего важнее лад, какой ни на есть, но прочный порядок. Потребность мира делала славян уступчивыми, терпимыми, благодушными и менее чувствительными к нарушению их народных прав, чем соседи.

В дни юбилея нашего европеизма полезно было бы опровергнуть две лжи, связанные с именем великого царя. Первая ложь – будто Петру приходилось много бороться с нашею национальною нетерпимостью и будто народ наш более, чем какой-нибудь, требовал исключительного насилия над собой, «петровской дубины». Обе эти лжи выдуманы иностранцами, совершенно чуждыми русского духа, и затем по простодушию нашему были поддержаны самими русскими, вроде Посошкова. Особенно горячо поддерживают миф о нашей исключительности русские инородцы в видах их особой политики. На самом деле это просто клевета и на русский народ, и на Петра.

Что реформы Петра были «крутые», это объясняется просто темпераментом царя и восторжествовавшим влиянием иностранцев. На самом деле в народе вовсе не было того сопротивления, которое оправдывало бы «дубину». Была партия, стоявшая за старину, но вовсе не фанатическая и не сильная. Эта партия еще при преемниках Петра не способна была отстоять то, что в этих случаях всего дороже: внешнего быта. Бунты стрельцов и дворцовые интриги были и до Петра. Задолго до Петра в Москву не только допускались, но и приглашались иностранцы: нанимались ученые, художники, техники, офицеры, солдаты. О национальной замкнутости в Москве говорить не приходится. И до Петра высший класс подражал татарам, полякам, немцам. Поразительно не противодействие, а напротив, удивительное содействие царю, не упорство в отстаивании древнего быта, а скорее легкость, с какою мы изменили ему. Народ наш был всегда полон жажды лучшего, и, поверив, что свет с Запада, он быстро и искренне повернулся к нему. Великие насилия были вызваны поспешностью реформ, военным временем и тем пренебрежением к народу русскому, которым до сих пор грешат иностранцы. «Русский свинья, от него иначе, как с палкой, не добьешься толку» – это взгляд немецкий, объясняемый отчасти невежеством, отчасти глупостью людей, попавших в чуждую им обстановку. Та же палка, тот же «бронированный кулак» проповедуется немцами и для других, вовсе не глупых стран, вроде Китая. Возможно, что немцы, воспитатели Петра, подсказали это грубое заблуждение и Петру или по крайней мере поддержали его. Ведь и с тех пор немцы упорно в течение двух веков поддерживают в наших высших классах то же гибельное неуважение к народу и недоверие его к себе. Но пора нам освобождаться от этого вредного внушения. «Дубина» Петра Великого была сродни дубине великого Курфюрста или сапогу Карла XII – дубина сама по себе историческая мелочь: она возможна у каждого народа, и ни у одного не может составлять государственного принципа. Если находятся ограниченные русские люди, которые, вторя насмешке немцев, преклоняются пред «дубинкой», то этим лишь доказывают собственное ничтожество; они отнюдь не вправе говорить за народ русский. Мы ничем достойнее не можем почтить память преобразователя, как снятием ореола с той его черты, которая вовсе не была его индивидуальною и характерною чертою. Не пренебрегая никакими средствами и в том числе страхом, доведенным до ужаса, Петр выше «страха» ставил «совесть» и ввел это предпочтение совести в самую формулу государственной власти, как гласит первая статья наших законов. Голое насилие отвергнуто Петром и в вопросах веры, и в практике внутреннего управления, где он коллегиальное согласие поставил выше единоличного произвола. Учреждением «правительствующих» коллегий, заменяющих «собственную персону» царя, Петр доказал, до какой широты он распространял начало совета и соглашения.