Михаил Меньшиков - Письма к ближним

В истории принято прославлять Олега. То, что он нарек Киев матерью городов русских, делает честь его вкусу, но только вкусу. Слишком окраинный, слишком континентальный, далекий от моря, лежащий на большой дороге нашествий, Киев не годился на роль матери городов. Перенесение сюда государственного центра ослабило варяжскую стихию, более свежую и творческую, и усилило византийскую стихию, отмиравшую тогда и дряхлую. С варягами шел к нам древнегерманский дух свободы и человеческого, столь высокого у них достоинства. От Византии и кочевой Азии веяло рабством и грехами старых цивилизаций. Говорят, нашествие татар уничтожило прекрасную ткань культуры, которая завязывалась при дворе Ярослава. Но от Ярослава до татар ровно 200 лет – и эти два века были не развитием, а падением европеизма на Руси. Государственный центр, вынесенный слишком вглубь континента, был не татарами, а самой природою отделен от очагов цивилизации. Расстояния были едва преодолимы при тогдашних путях. Материк поглотал, переваривал, глушил свою столицу, а с нею и завязи цивилизации, всходившей в ней. При теперешних путях вопрос, конечно, совершенно меняется: железные дороги убили власть земли. С быстротою, недоступною кораблям, по суше мчатся целые флоты поездов, и поверхность континента сделалась столь же скользкой, как у океана. Но не то было тысячу лет назад. Хозяевами земли могли быть люди быстрого передвижения, моряки или кочевники. И тогда было ясно, что оседлость не могла удержаться в полосе степей; азиаты, налетавшие с быстротою ветра, рано или поздно должны были вытеснить неосторожных колонизаторов Юга. Гораздо меньшею опасностью грозили на Севере кочевники моря, варяги, и раз они стали во главе славян, им ни в каком случае не следовало отказываться от выгод морского берега. Отказ этот следует считать роковою ошибкой Олега: Вещий по прозвищу, он не предвидел будущего. Петр Великий, основывая Петербург, безотчетно восстановлял призвание Рюрика, нарушенное Олегом. Петр дал стране столицу, где центр государственной жизни освобожден от чрезмерного давления земли и где он соприкасается с человечеством. Не будь татар, мы все равно в Киеве заглохли бы – выродились бы подобно южным славянам, подверженным влиянию Византии. Если не татары, то нас завоевала бы Литва, как она завоевала червонно-русское и западные княжества. Другой наш континентальный центр, Москва, тоже привел к изолированной и бесплодной культуре. И Москва, как центр, была почти задушена навалившейся на нее и загородившей от всего света землей. Для столицы одаренного и развивающегося народа нужно ближайшее прикосновение с целым светом. Государство, как и человек, существо общественное, требующее семьи народов, общества соседних наций. Отгороженные океанами или землей народы хиреют, как в одиночном заключении: их обособленная культура похожа на помешательство и принимает (как у мусульман) характер маниакальный. Европейский прогресс объясняется именно тем, что там народы жили открыто, пестрым и шумным обществом. В Европе, благодаря малым ее размерам, все столицы близки к морю, и там, где столицы исстари лежат у самого моря, цивилизация расцветала всего ярче.

Будь Лондон в центре страны, а Мадрид – в устьях Таго, судьба Англии и Испании, быть может, была бы обратная. Ошибка Олега, отошедшего от моря, легла на всю нашу историю бесчисленными вредными последствиями, и поправить эту ошибку довелось лишь Петру.

Вступая в третий век петербургского периода нашей истории, хочется с благодарностью вспомнить все доброе, чем были отмечены эти два века, все «великие труды, и раны, и кровь, и увечья», как писалось в старинных грамотах, все заслуги предков, оставивших нам в наследство великое государство. Прежде всего хочется вспомнить бесконечное мужество нашего крестьянства – не только в войне, но и в мире. На войне наш деревенский пахарь обнаруживал самоотверженную преданность долгу, кроткое геройство, выносившее его из ужасных бурь победителем и хозяином своей земли. Как мощный дуб, захвативший корнями огромное пространство, народ наш выдержал в эти два столетия два нашествия, причем каждый раз, и в 1812, и в 1856 г., против нас стояла вся Европа. И несмотря на горестную отсталость в вооружении, в путях сообщения и в развитии оборонительных средств, несмотря на изнеможение от крепостной зависимости, народ отразил, хотя и с несчетными жертвами, оба нашествия. Если где-нибудь «в селеньях горних» жива могучая душа Петра, можно представить себе ее гневное горенье при нашествии Наполеона или при Севастопольской обороне! Можно представить себе, какою грозою он ринулся бы на спасение страны и какое удовлетворение он испытал за гробом, видя живые поколения своего духа. За 200 лет Россия увеличилась вдвое по территории и ровно в десять раз по населению: вместо одной Петровской России мы имеем теперь как бы десять. Этот рост, сознаем мы его или нет, – есть заслуга преимущественно крестьянской массы. Это она – как древний титан небо – несет на своих плечах тяжелое здание величайшей в мире государственности. Чтобы безропотно вынести два столетия крепостной неволи, нужно было не только непоколебимое мужество, решимость терпеть до конца, – нужна была глубокая преданность государственной идее, поистине напоминающая психологию древних римлян. Наши враги объясняют крепостное право низостью народной, но вернее объяснить его высотою духа, благородством самоотречения. Как римские легионеры – свободные граждане – обрекали себя железной дисциплине и каторжному труду, – так и крестьяне русские: они соглашались на полное подчинение тем, кого считали представителями государственной службы. Народ втайне разделял глубоко национальный взгляд Петра на крепостное право. Оно понималось как общее закрепощение всех сословий друг другу и всех вместе общей крепости – государству. Дворяне в глазах Петра были так же связаны, как и крепостные, как и сам царь, непрерывною от рождения до смерти службою обществу. Вся нация сверху донизу была мобилизована на мирный и военный труд; как в утопиях социалистов, человек не принадлежал себе. При таком взгляде (искаженном лишь немецкими веяниями) ничего не было позорного в крепостной неволе, ничего рабского. Эта была великая дисциплина, повиновение военное и государственное, а не рабство. Так как народ русский не был завоеван и помещики не были (как на Западе) расою завоевателей, то и крепостное право, у нас отсутствовавшее до XVII века, сложилось в тяжелый гнет исключительно от забвения исконно русского, петровского взгляда на этот предмет и от заимствования западной идеи этого «права», более жестокой и в корне безнравственной. Русский народ великодушно пережил это забвение и вынес со стихийным спокойствием попытку обратить его в рабство. Он не на словах, а на деле, многовековой службой государству, неизменным бесстрашием и самопожертвованием доказал свое историческое величие. Отдельные люди всегда люди, т. е. и герои, и трусы, но народ наш в целом заслужил от своего государства прямо-таки рыцарскую грамоту – право именоваться свободным и благородным.