Элизабет Арним - Колдовской апрель

Но что случилось, почему она оказалась здесь, почему она вдруг превратилась в прежнюю Роуз – это было выше его понимания, но, не понимая, он все-таки мог целовать ее. По правде говоря, он не мог остановиться, он начал бормотать слова любви в ее ушко, скрытое волосами, которые так сладко пахли и щекотали его совсем как когда-то.

И, прижимая ее к сердцу, чувствуя, как ее нежные руки обвивают его шею, он ощутил восхитительное чувство, которое он поначалу не мог определить, чувство нежное, теплое… А потом он понял: это было чувство защищенности, безопасности, уверенности. Больше не было нужды стесняться своей фигуры и прохаживаться на ее счет при посторонних, чтобы предвосхитить их уколы, не было нужды стесняться того, что он так вспотел, взбираясь на гору, и терзать себя картинками того, как он, вероятно, выглядит в глазах молодых красивых женщин – да, он человек средних лет, и до чего же абсурдно его желание выглядеть в глазах этих женщин привлекательнее и моложе. А Роуз все это не интересует. С ней он в безопасности. Для нее он тот же возлюбленный, каким был раньше, и она не заметит и ни словом не возразит против постыдных изменений, которые возраст сотворил с ним и будет только продолжать творить в дальнейшем.

И поэтому Фредерик с нарастающей теплотой и восторгом целовал свою жену и, просто держа ее в объятиях, позабыл обо всем на свете. Ну как он мог, например, помнить или думать о леди Каролине, даже как только об одной из сложностей ситуации, в которой он очутился, если рядом с ним была его прекрасная жена, чудесным образом вернувшаяся к нему, и она шептала, прижавшись щекой к его щеке, самые романтичные слова о том, как она его любит, как ужасно она по нему скучала? На какое-то мгновение – потому что даже во время самых страстных любовных объятий случаются мгновения ясности – он подумал о том, какой невероятной силой обладает женщина, которую ты в этот миг обнимаешь, по сравнению с самой прекрасной женщиной где-то там, но это были все его мысли, связанные со Скрэп, не более того. Скрэп была сном, растаявшим в свете утра.

– Когда ты выехал? – прошептала Роуз ему на ухо. Она не намеревалась выпускать его из объятий даже для того, чтобы поговорить.

– Вчера утром, – пробормотал он, прижимая ее к себе. Он тоже не намеревался ее выпускать.

– О, значит, сразу же, – прошептала Роуз.

Загадочное замечание, однако Фредерик сказал:

– Да, сразу же, – и поцеловал ее в шею.

– Как же быстро дошло мое письмо! – пробормотала Роуз с закрытыми от переизбытка счастья глазами.

– Верно, – сказал Фредерик, которому тоже захотелось закрыть глаза.

Значит, было письмо. Без сомнения, скоро прольется спасительный свет, и он во всем разберется, но в данный момент ему было так хорошо, так сладко снова прижимать к сердцу свою Роуз, после всех этих лет, что он не хотел ни над чем ломать голову. О, все эти годы он был достаточно счастлив, потому что не в его привычках быть несчастным, и сколько всего интересного предлагала ему жизнь, сколько у него было друзей, сколько успехов, сколько женщин жаждали помочь ему избавиться от мыслей об отвернувшейся от него, застывшей, несчастной жене, которая отказывалась тратить его деньги, которая испытывала отвращение к его книгам, которая все больше и больше отдалялась от него, и которая, когда он еще пытался поговорить с ней, с терпеливым упрямством все спрашивала: неужели он не понимает, как выглядят его книги, которыми он зарабатывает себе на жизнь, в глазах Божьих? «Никто, – сказала она ему однажды, – не должен писать книги, которые Господь не станет читать. Это и есть проверка, Фредерик». И он тогда расхохотался, громко, истерически, и выскочил из дома, только чтобы не видеть ее торжественно-серьезного лица, жалкого, торжественно-серьезного лица…

Но эта Роуз вернулась в молодость, в лучшую пору своей жизни, в пору, когда у них обоих были мечты и надежды. Как прекрасно им мечталось вместе, пока он не наткнулся на эту жилу – исторические романы, сколько у них было планов, как они смеялись и как любили друг друга. Какое-то время они ведь жили в самом сердце поэзии. После наполненных счастьем дней приходили счастливые ночи, счастливые, счастливейшие ночи, когда она засыпала у него на груди и просыпалась утром в той же позе, потому что они почти не шевелились, объятые глубоким счастливым сном. Какое чудо, что стоило ему прикоснуться к ней, и все это вернулось, и снова ее лицо покоилось на его груди, какое чудо, что она вернула ему молодость.