Элизабет Арним - Колдовской апрель

Он отошел как можно дальше от огня и стоял возле узкого, вделанного в толстую стену окна, глядя на далекие огни Медзаго. Дверь в гостиную была открыта, в доме было тихо, слышались только характерные звуки приготовления к ужину, а все обитатели переодевались у себя по комнатам. Бриггс один за другим отбрасывал галстуки; Скрэп торопливо одевалась в черное вечернее платье, рассудив, что в черном мистеру Бриггсу будет трудно ее хорошенько рассмотреть; миссис Фишер надевала кружевную шаль, которая превращала ее дневной наряд в вечерний, и прикалывала брошь, которую Рескин подарил ей на свадьбу – две жемчужные лилии, связанные голубой эмалевой лентой, на которой золотыми буковками было написано «Esto perpetua» [33] «Esto perpetua» ( лат .) – «Да будет вечно». ; мистер Уилкинс сидел на краю кровати и расчесывал жене волосы – вот до чего в демонстрации нежных чувств он дошел на третьей неделе – а она, сидя перед ним на стуле, вдевала ему в чистую рубашку запонки; что касается Роуз, то она, уже одевшись, сидела у окна и вспоминала, что произошло за день.

Роуз прекрасно поняла, что случилось с мистером Бриггсом. Да если б и не поняла, то Лотти со всей откровенностью разъяснила бы ей, пока они после чая сидели на парапете. Лотти была в восторге от еще одного доказательства любовных чар Сан-Сальваторе, даже если они действовали в одностороннем порядке, и сказала, что, когда к Роуз приедет муж, она сама в этом убедится, а теперь, когда даже миссис Фишер, и та обезумела – Роуз попыталась было возразить против такого выражения, но Лотти заявила, что его использовал сам Китс – всем понятно, что на земле нет другого места, до такой степени наполненного счастьем, как Сан-Сальваторе.

– Твой муж, – сказала Лотти, болтая ногами, – будет здесь скоро, может, уже завтра вечером, если сразу же отправится в путь, и мы проведем восхитительные последние дни, прежде чем, свежие и окрыленные, вернемся домой. Я верю, что никто из нас уже не будет прежним – и ни капельки не удивлюсь, если кончится тем, что Каролина влюбится в этого молодого Бриггса. Потому что здесь такой воздух. Здесь все влюбляются.

Роуз сидела у окна и думала обо всем этом. Оптимизм Лотти… был, в общем, доказан мистером Уилкинсом и, если посмотреть, миссис Фишер. Если б только он оказался справедливым и в отношении Фредерика! Роуз, которую между ланчем и чаем отвлекли от мыслей о Фредерике, теперь, между чаем и ужином, думала о нем еще истовее.

Она была забавна и даже восхитительна, эта маленькая интерлюдия обожания, но, конечно, с появлением Каролины ей должен был прийти конец. Роуз знала свое место. Она, как и все прочие, видела, насколько удивительно хороша леди Каролина. Но какое же оно теплое, это чувство, возникающее, когда ты нравишься, когда тобой восхищаются, а тебе кажется, что ты действительно достойна восхищения, какое оно особенное, какой яркий от него свет. Эти ощущения привносили в жизнь новые краски. Она была уверена, что между ланчем и чаем превратилась в интересную женщину, и красивую к тому же. Определенно она была хороша; она ясно видела это в глазах мистера Бриггса, прямо как в зеркале. На секунду она подумала, будто из сонной мухи вернулась к жизни и веселому жужжанию благодаря огню камина в холодной комнате. И она все еще жужжала, все еще трепетала крылышками – пусть и при одном только воспоминании. Как забавно это – обзавестись обожателем, пусть даже на такое короткое время. Неудивительно, что людям нравятся обожатели. Каким-то странным образом они, похоже, возрождают в нас жизнь.

И хотя все это закончилось, в ней еще оставались отсветы этого обожания, в ней еще бурлила жизнь, и оптимизма в Роуз, наверное, было даже больше, чем в Лотти, даже больше, чем в ней самой, когда она была юной девушкой. Она оделась с особой тщательностью, хоть и понимала, что мистер Бриггс вряд ли вообще ее заметит, но ей и самой было приятно думать, что при желании она может выглядеть хорошенькой – она даже чуть было не воткнула в волосы, над ухом, алую камелию. Она приложила ее к волосам – камелия была почти греховно привлекательна, а цветом совсем как ее губы – но потом со вздохом и улыбкой поместила ее туда, где и положено находиться цветам, в вазу с водой. Ну совсем с ума сошла! Подумай о бедняках. Скоро ты к ним вернешься, и на кого будешь похожа с камелией в волосах? Просто фантастика.

Но одно она решила твердо: вернувшись домой, она первым делом откровенно поговорит с Фредериком. Если он не приедет в Сан-Сальваторе, обязательно поговорит, сразу же. Это давно надо было сделать, но у нее все не получалось из-за того, что она так его любила и так боялась свежих ран, которые он мог нанести ее истерзанной и нежной душе. Но теперь пусть он ранит ее сколько хочет, сколько может, она все равно с ним поговорит. Нет, намеренно он никогда ее не терзал, это она знала, просто часто он не понимал, как ей больно. Роуз подумала, что для человека, который пишет книги, Фредерик обладает не таким уж богатым воображением. Во всяком случае, думала она, вставая из-за туалетного столика, так больше продолжаться не может. И она скажет ему об этом. Раздельная жизнь, холодное одиночество – с нее хватит. Почему она тоже не может быть счастлива? С какой это стати – это энергичное выражение соответствовало вспыхнувшему в ней бунтарскому духу – она не может быть любимой и не может любить сама?