Элизабет Арним - Колдовской апрель

Она глянула на часики. До ужина оставалось еще десять минут. Устав сидеть в своей комнате, она решила пройти на крепостную стену миссис Фишер, где в это время никого не бывало, и понаблюдать, как встает из моря луна.

С этим намерением она вышла в верхний холл, но ее отвлекли блики огня из большой гостиной.

Какими веселыми они казались! Огонь в камине преображал эту комнату. Темная и неприветливая при дневном свете, она совершенно менялась, когда в ней разжигали камин, она и сама преобразилась в тепле… Нет, это глупо, надо думать о бедных – мысль о них всегда ее отрезвляла.

Она заглянула в гостиную. Пламя и цветы, а за окном – темный полог ночи. Как красиво. Какое же чудесное место, этот Сан-Сальваторе. А этот роскошный букет сирени на столе – надо подойти и окунуться в него лицом…

Но до сирени она так и не добралась. Она сделала шаг – и замерла, потому что в дальнем конце комнаты увидела человека, глядящего в окно, и этим человеком был Фредерик.

Казалось, вся кровь хлынула в ее сердце, и оно перестало биться.

Она стояла совершенно неподвижно. Он не слышал ее. Он не оборачивался. Она стояла и смотрела на него. Чудо свершилось, он приехал.

Она затаила дыхание. Если он немедленно приехал, значит, она ему нужна. Значит, он тоже думал, тосковал…

Сердце, которое перестало биться, вдруг помчалось вскачь с такой прытью, что она задохнулась. Фредерик действительно ее любит, наверняка любит, иначе зачем ему приезжать? Что-то, наверное, ее отсутствие, заставило его повернуться к ней, захотеть быть с ней… И теперь то, что она поняла, что и ее заставило обратиться к нему, будет совершенно… будет совершенно… легко…

Она не могла думать. Мысли спотыкались. Она могла только видеть и чувствовать. Она не понимала, как это случилось. Это чудо. Господь творит чудеса. Это сделал Господь. Господь может… Может…

Мысли ее снова споткнулись и оборвались.

– Фредерик, – попыталась произнести она, но у нее не получилось, или это потрескивание огня в камине заглушило все звуки.

Она должна подойти ближе. Она начала тихонько двигаться в его сторону… Тихо, тихо.

Он не шелохнулся. Не услышал.

Она подходила еще ближе, но в треске огня он снова ничего не слышал.

Она замерла на мгновение, дыхание снова перехватило. Она испугалась.

А вдруг он… Вдруг он… Ох, но он же приехал, приехал!

Она подошла уже совсем близко, сердце ее колотилось так громко, что она подумала, что ему, наверное, слышно. Неужели он не чувствует… Не понимает…

– Фредерик, – прошептала она, бешено бьющееся сердце душило ее.

Он повернулся на каблуках.

– Роуз! – воскликнул он, непонимающе глядя на нее.

Но она не видела его взгляда, потому что руки ее обвились вокруг его шеи, щека прижалась к его щеке, и она шептала ему в ухо:

– Я знала, что ты приедешь, в глубине души всегда, всегда знала, что ты приедешь…

Фредерик был не из тех, кто способен кого-то намеренно обидеть, кроме того, он был совершенно потрясен. Не только тем, что жена его была здесь – именно здесь, именно в этом месте – но и тем, что она прижималась к нему так, как не прижималась уже много лет, шептала о любви, приветствовала его. А раз приветствовала, значит, она его ждала. Как бы все ни было странно в этой ситуации, одно было ясно – ее нежная щека, прижавшаяся к его щеке, ее давно забытый любимый запах.

Фредерик был потрясен. Но поскольку он был не из тех, кто способен кого-то намеренно обидеть, он обнял ее, а обняв, поцеловал, и потом целовал ее почти так же нежно, как она целовала его, а потом так же нежно, как она его целовала, а потом еще нежнее, как если бы никогда с ней не расставался.

Он был потрясен, но все-таки мог целовать. И это казалось ему странно естественным. Он почувствовал себя тридцатилетним, а не сорокалетним, и Роуз была его Роуз двадцати лет, той Роуз, которую он так обожал, пока она не начала взвешивать, что он сотворил с ее идеей добра, и стрелка качнулась не в его пользу, и она превратилась в чужого человека, становилась такой неумолимой, все более и более напряженной и, что уж греха таить, жалкой. Он не мог достучаться до нее все это время, она не понимала, не могла понять. Она все ссылалась на то, что называла Божьими очами: «Пред очами Божьими это неправильно, это не может быть правильно». Ее горестное лицо – что бы там ни диктовали ей ее принципы, счастья они ей не дали – ее горестное личико, по которому было заметно, как усердно она старается быть терпимой… Кончилось тем, что он больше не мог этого перенести и постарался по возможности держаться подальше. Увы, она была дочерью приходского священника Низкой церкви [34] Низкая церковь – евангелическое течение в протестантизме. , узколобого дьявола, и не могла противостоять такому воспитанию.