Дороти Паркер - Новеллы

Вот что происходило, когда миссис Лэнье покидала свой дом. Ну просто на каждом шагу она натыкалась на этих несчастных — оборванных, отчаявшихся, погибших — и каждого одаряла взглядом, который был выразительней слов.

«Не падай духом, — говорил этот взгляд. — И пожелай… О, пожелай и мне того же!»

Нередко миссис Лэнье возвращалась домой совершенно обессиленная, поникнув, как лилия, и горничная Гвени умоляла ее прилечь отдохнуть, чтобы у нее хватило сил сменить костюм на что-нибудь паутинообразное и спуститься в гостиную. Миссис Лэнье спускалась вниз, и глаза ее были темны от невысказанной печали, но бесподобные груди высоко подтянуты.

Гостиная миссис Лэнье была ее святилищем. Здесь сердце миссис Лэнье справлялось от ударов, полученных в жестоком мире за стенами особняка, и могло предаваться целиком своей личной печали. Эта комната, казалось, парила в облаках над повседневностью. Присутствие газеты или книги, кои могли поведать или напомнить о чем-то неприятном, ни разу не оскорбило здесь нежнейших драпировок и бледных цветочных лепестков. Внизу, за огромным окном, вилась река, и по ней проплывали величественные шаланды с каким-то странным грузом, живописно-пестрым, как ковер. На шаландах везли отбросы, но никто не обязан был это знать, а тем более посвящать в это других. Как раз напротив окна находился остров, носивший приятное, звучное название. На нем, вытянувшись в ряд, стояли строгие, аккуратные здания, наивной простотой своих линий напоминавшие картины Руссо. Порой там можно было увидеть проворные фигуры сиделок и молодых врачей, игравших в мяч на площадке за живой изгородью. Возможно, что за окнами с чугунными решетками можно было увидеть другие, менее оживленные фигуры, но в присутствии миссис Лэнье не подобало этим интересоваться. Все, кто появлялся в гостиной, вступали сюда с единственной целью — защитить ее сердце от всего, что могло его ранить.

Здесь, в этой комнате, в голубоватых сумерках миссис Лэнье, опустившись на опаловый диван, являла собой олицетворение меланхолической задумчивости. И сюда, в эту гостиную, приходили молодые люди и старались помочь ей нести бремя жизни.

Посещения молодых людей протекали по строго установленному порядку. Молодые люди появлялись небольшими группами от трех до шести человек, и так продолжалось в течение некоторого времени. Затем из группы выделялся один молодой человек, который немного задерживался в гостиной, после того как остальные ее покидали, а в следующий раз появлялся в ней уже несколько раньше других. Потом наступали дни, когда миссис Лэнье не было дома для всех остальных молодых людей, и только один молодой человек оставался с ней с глазу на глаз в восхитительно голубых сумерках. А еще через несколько дней, когда бы этот молодой человек ни явился, миссис Лэнье, как на грех, никогда не было дома, и сколько бы он ни звонил по телефону, Гвени снова и снова отвечала ему, что миссис Лэнье уехала, что миссис Лэнье больна, что миссис Лэнье нельзя беспокоить. Снова появлялись молодые люди небольшими группами, но молодого человека, который приходил один, уже не было среди них. Зато вместе с ними приходил другой молодой человек, который вскоре начинал уходить несколько позже, а приходить несколько раньше остальных молодых людей, а потом принимался докучать Гвени по телефону.

Гвени (ее овдовевшая мать окрестила ее Гвендолой и тут же скончалась, осознав, как видно, что больше ни одна ее мечта не сбудется) была маленькая, крепко сбитая и неприметная. Она выросла на ферме, где-то в северной части штата, в семье своего дяди и тетки, людей суровых и жестких, как земля, с которой они сражались, чтобы уцелеть. Когда они умерли, она осталась одна на белом свете. Она приехала в Нью-Йорк, зная понаслышке, что тут можно найти работу. Как раз в этот момент кухарке миссис Лэнье понадобилась судомойка. Так случилось, что свое сокровище миссис Лэнье обрела в своем собственном доме.

В маленьких, твердых крестьянских пальцах Гвени игла клала не различимые глазом стежки, утюг превращался в жезл волшебника, а когда Гвени одевала миссис Лэнье или расчесывала ей волосы, прикосновение ее пальцев было нежней самого легкого ветерка. Она трудилась весь день напролет — а ее трудовой день нередко простирался от зари до зари, — и никогда не казалась ни усталой, ни опечаленной, всегда была весела, ничем не проявляя своего веселья. Словом, вид ее не мог растрогать чувствительного сердца, и ее присутствие не доставляло ни малейших неудобств.