Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

«Ты слышал речи своей жены, — сказал кади. — Оправдывайся, а иначе я разоблачу твое плутовство и велю отвести тебя в тюрьму!»

И старик, потупясь взорами в землю, будто змея, бойко выступил, как видно, уже на изведанную неоднократно битву. Он начал декламировать следующие стихи:

«Выслушай мою повесть; она удивительна — над ней и посмеешься, и поплачешь. Я человек, которого достоинства несомненны и слава неопровержима; моя родина — город Сарудж 22, и по родословной я принадлежу к племени гассан. Мое занятие — науки, углубляться в них — мое искательство, и прекрасное искательство! Мой капитал — чарующие речи, из которых образуются и стихи, и красноречивые проповеди; погружаясь в пучины красноречия, я выбираю оттуда самые лучшие жемчужины Я срываю самые свежие плоды с дерева слова, другие же ораторы подбирают только сухие сучья. Речи в естественном виде я беру, как серебро, но когда я оправлю, обделаю их, мне говорят: это золото.

Прежде мое образование служило для меня источником богатства; мои ноги касались самых высоких ступеней; со всех сторон сыпались на меня подарки, но я принимал их не от всякого. Но в настоящее время кто возлагает свои надежды на образованность, это считается самым плохим, не идущим с рук товаром.

Уж не ценится честь людей образованных, им нет никакого почета, их считают трупами, от которых всякий отстраняется подальше.

Я растерялся от переменчивых, испытывающих мое терпение ночей; подлинно, они удивительны. Мои таланты иссякли вследствие нищеты, на меня нахлынули горе и заботы; судьба, достойная укоров, повела меня к поступкам неодобрительным; я распродал все, до последнего шерстяного лоскута, до войлока, на котором можно бы уснуть. Я нахватал на свою шею долгов и теперь сгибаюсь под этой ношей, которая тяжелее смерти. Затем я стал голодать по пяти дней и когда дошел до полного изнурения, то не видал другого выхода, кроме продажи ее приданого; хотя моя душа и не желала этого, хотя глаз мой плакал, а сердце уязвлялось печалью. Впрочем, это я делал с ее согласия, дабы избежать ее гнева.

Если она сердится, думая, будто я наживаю себе состояние, нанизывая жемчуг, или негодует на то, что я, когда решился сватать ее, то ради лучшего успеха в этом деле подкрасил ложью свою речь, то я клянусь тем. ко храму которого Каабе 23стекаются путники на отличных, благородных верблюдах, что не в моем обычае обманывать честных женщин; я не притворяюсь и не лгу. С тех пор как я подрос, в моих руках не было других орудий, кроме перьев и книг. Моя мысль, а не рука нижет ожерелья; мое низанье — это стихи, а не благовонные шарики, и вот на такое–то ремесло я и указывал, таким трудом я и приобретал себе богатство. Выслушай мое объяснение, как ты выслушал объяснение моей жены, действуй без лицеприятия и рассуди нас, как должно».

Когда старик кончил свою импровизацию, — говорит рассказчик, — кади обратился к женщине. Тронутый сердечно стихами, он сказал ей: «Теперь всем судьям и правителям стадо известно, что поколение благородных людей прекратилось и что счастие перешло на сторону негодяев — потому–то я и считаю твоего мужа правдивым в его речах, свободным от укоров. Он признается тебе, что задолжал; он высказал сущую правду, объяснил, что он разумеет под низаньем жемчуга и что его кости обглоданы нищетой; итак, укорять извиняющегося было бы делом низким, запирать в темницу бедняка — тяжелый грех, скрывать от людей свою бедность — дело благочестия, ожидать терпеливо лучшего конца, значит — исполнять предписания религии. Ступай же домой и извини своего супруга; перестань плакать, поручи себя Господней воле!» Затем кади отделил им обоим часть милостыни и, подавая им серебряные монеты, прибавил: «Воспользуйтесь этими брызгами, утешьтесь в своих несчастиях, потерпите невзгоды судьбы, и, может статься, Бог дарует вам счастье или ниспошлет какую–нибудь помощь!»

Оба супруга отправились. Старик выказывал такую радость, будто узник, вырвавшийся из плена или внезапно разбогатевший бедняк.

Я догадался, — говорил рассказчик, — что это Абу Зайд, догадался с того самого часа, как показалось его солнышко, его лицо, и его жена начала препираться с ним. Я чуть–чуть было не высказался насчет его разнообразных талантов и плодов его знаний, но побоялся, что кади откроет его обман и его лживый язык, а вследствие этого откажет в благотворении. Я воздержался от речей, как будто неуверенный в их правдивости; я не стал более говорить, как безмолвно свертывает свой свиток тот ангел, который записывает людские грехи. Только по уходе старика, уже получившего подарки, я сказал: «Вот кабы нам теперь такого человечка, который отправился бы по следам старика и принес вести насчет его, какие еще он там развертывает узоры!»