Валентин Курицын - В зареве пожара

Окно выходило в сад. Старые развесистые берёзы и кусты черёмухи были покрыты первой яркой зеленью распустившихся почек.

Аллейки, еще влажные от недавно растаявшего снега, были подчищены и выметены. Дёрн, облегавший цветочные куртины, зеленел молодой травкой.

…В доме было тихо.

Все предпраздничные приготовления были закончены.

Ниночка принимала деятельное участие в этих хозяйственных хлопотах. Помогала экономке и порядочно утомилась. Теперь отдыхала, наслаждаясь тишиной и весенним вечером.

Было условлено, что Алексей Петрович и Евсеев зайдут к ним часов около десяти, а отсюда все вместе отправятся к заутрене. Имелась в виду церковь мужского монастыря, где нельзя было ожидать большого скопления народа и связанной с этим обычной давки и толкотни.

…Налетел тёплый ветерок. Чуть шевельнул занавеску окна. Ласково прикоснулся к волосам девушки.

Она небрежным жестом поправила причёску и соскочила с подоконника. Прошлась по комнате. Переставила кой-какие безделушки на своём письменном столе.

Делать было положительно нечего. Читать не хотелось.

Накинула платок и вышла на терраску.

Длинная влажная тень ложилась от дома на сад. Алели верхушки деревьев…

Из-за флигеля доносились звонкие молодые голоса: там братья Ниночки, гимназисты, возились над сооружением качели. Девушке захотелось сбежать в сад и присоединиться к ним. Помешала Гликерия Константиновна.

— Нина, иди к нам: мы сейчас будем яйца красить.

За этим занятием время прошло незаметно. Потом нужно было одеваться к заутрене.

В начале одиннадцатого пришли кавалеры.

Сёстры одевались в своей комнате.

Гостей встретил старик Косоворотов.

Сухо поздоровался.

— Садитесь пока, молодые люди, подождите… В какую церковь думаете идти?

— В монастырь… Там народу бывает меньше, чем в остальных церквах. Не такая жара и давка.

— А я в свой приход пойду… Разговляться к нам милости просим!

— Спасибо… Мне-то нельзя, Константин Ильич, дома жена будет ждать.

— А она что же не пойдёт разве к заутрене?

Алексей Петрович отрицательно покачал головой.

— Нет… Она чувствует себя не совсем хорошо. Прихварывает чо-то.

Вышли, наконец, барышни.

Обе они были в светлых изящных платьях.

При виде Ниночки пасмурное лицо молчаливого Евсеева сразу просветлело.

Он неловко, смущённо краснея, поздоровался с девушками.

— Долго же вы, однако, наряжались! — пошутил Алексей Петрович.

— А это всё ваша ученица виновата! — бойко воскликнула Гликерия Константиновна. — Целый час перед зеркалом жеманилась. Вы ведь ещё не знаете — какая она записная кокетка!

— Ну, что ты Лика, — сконфуженно протестовала Ниночка.

Щёки её порозовели от смущения, а в уголках рта дрожала сдерживаемая радостная улыбка. Она знала, что новее платье очень идёт к ней, делает её грациозной и хорошенькой. И сознание это наполняло душу Ниночки чувством большой, шумной, полуребяческой радости…

Пошли в церковь.

Как-то само собой вышло, что Евсеев всю дорогу не отставал от Ниночки.

А когда поднимались в гору, к монастырю, он взял девушку под руку.

Так они прошли до паперти…

Алексей Петрович шли с Гликерией Константиновной несколько впереди.

О чём-то серьёзно вполголоса разговаривали.

Ниночка доверчиво опиралась на руку спутника.

Евсеев казался странно рассеянным и нервным.

Отвечал невпопад.

Многозначительно молчал.

По временам предостерегал Ниночку:

— Осторожнее, здесь камень. Не оступитесь!

Слова были самые обыденные, простые, но в голосе говорившего звучали какие-то новые, нежные, тёплые нотки.

И от этого девушке делалось немножко страшно и беспричинно весело…

Церковь была древней архитектуры с низким, тёмным притвором, где стоял запах сырого склепа…

Нужно было спускаться по широким каменным ступеням.

Ниночка прижималась к кавалеру и с преувеличенным испугом шептала:

— Точно в подземелье идём… Как здесь сыро и холодно!

В церкви стояли в нише у окна, разговаривали шёпотом, наблюдали.

Строгая старинная живопись икон, тоненькие свечки перед образами, старенькие седые монахи, неторопливая служба, — всё это создавало повышенное молитвенное настроение.

Ниночка молилась от всего сердца.

Евсеев сбоку смотрел на её наклонённое лицо, на эти маленькие, почти детские пальчики, такие трогательно слабые и хрупкие…

И вся она казалась ему такой маленькой, такой беззащитной и бесконечно дорогой…