Рене Баржавель - Дни мира

Восхищенный Томас встал, опрокинул тазик и упал. На четвереньках, оставляя за собой след гигантской маринованной улитки, он направился к стеклянной двери салона, сквозь которую в помещение вливалось пенящееся солнце. Он уцепился за ручку, поднялся на ноги и распахнул обе створки, наполняя грудь потоками света и открыв рот, чтобы напиться светом и захлебнуться в нем.

Он успел охватить взглядом множество почек каштана, протыкающих своими фиолетовыми стрелками оранжевое небо. Потом на него с головы до ног обрушился холод, швырнувший его в комнату. Юноша упал под ноги Тридцать первому, успевшему перепрыгнуть через него. Леон поднял Томаса, вскинул себе на плечо и поднялся наверх в свою комнату, где и уложил его в постель. В комнате стояли, между ящиками и чемоданами, две лишние кровати, предназначавшиеся для приезжих гостей.

Когда вернувшаяся Элен нашла комнату Томаса пустой, она бросилась, словно фурия, искать сына. Прежде всего накинулась на Леона, который, как она была уверена, не мог не оказаться участником исчезновения юноши. Тем более что соответствующих примеров было более чем достаточно! Она с радостью оставила бы этот дом со всеми его невероятными обитателями, но плата за квартиру была такой скромной, да и большой парк вокруг дома… Расставшись с островом, она долго страдала от отсутствия рядом деревьев. Здесь у нее не было времени, чтобы гулять по парку, но она ощущала дружеское присутствие деревьев, благотворное, несмотря на то, что у нее не было лишней минуты, чтобы взглянуть на них. Ночами, какими бы они ни были холодными, она оставляла окно приоткрытым, чтобы впускать в комнату их запахи и шум листвы. Когда ветер дул с запада, перескакивая с одного дерева на другое, ей чудилось, что она слышит, как голос леса на острове Сент-Альбан откликается на бесконечное бормотание океана.

Леон показал ей Томаса на медной кровати, на которой тот спал, обняв мешок с овсом. Он накрыл его роскошной белой шкурой Жан-Жана, своего белого медведя, умершего прошлой осенью. Между краем медвежьей шкуры и шапочкой из аранской шерсти, натянутой Томасу до самых глаз, можно было увидеть только его красный нос и часть щеки с выступившими каплями пота.

Элен простонала:

— Боже! Что вы с ним сделали? Что с ним? — С ним все в порядке, — с гордостью заявил Леон. — Он здоров. Томас не совсем спал и не совсем проснулся. Он пытался вспомнить точное количество почек на каштане. У него получалось плохо. Он считал: «Одна, две, три…сто…тысяча…» Но это явно был плохой метод. Когда он недавно просто глянул на дерево, сразу узнал, сколько почек на его ветвях. И ему не нужно было считать их по одной. Но он больше не умел действовать таким образом. Эта замечательная способность пропала.

— Что здесь происходит? Палец Элен остановился на бугорке, образованном медвежьей шкурой рядом с телом Томаса.

— Ничего особенного, — ответил Леон.

Элен приподняла шкуру и обнаружила совершенно голую Даллу, спавшую, прижавшись к Томасу.

Задохнувшись от неожиданности, Элен несколько секунд соображала, какого пола существо, спавшее рядом с ее сыном. Потом воскликнула:

— Это же девочка! — Да нет же, — сказал Леон. — Ничего особенного, это же Далла… Она всегда забирается для сна в самое теплое место… Совсем как кошка… Если она не носится, она спит… Его большая ладонь осторожно похлопала маленький зад коричневого цвета. Далла открыла голубые глаза, села и улыбнулась.

— Иди к лошадям, — сказал Леон. Потом он повторил эту фразу на цыганском языке. Далла спрыгнула с постели и выскочила из комнаты.

— Томас! — крикнула Элен. — Томас! Немедленно поднимись к себе! Томас немного сморщил нос и пошевелил губами, но не открыл глаза.

— Он спит и не слышит вас, — сказал Леон. — Оставьте его. Ему нужно еще немного пропотеть. После этого я подниму его наверх. Лекарство, которое я ему приготовил, очищает кровь по меньшей мере на полгода…

На площади Сен-Мишель была выкопана огромная яма. В ней мог скрыться до половины высоты собор Нотр-Дам, а если на него немного надавить, то он поместился бы и целиком.

Под слоем наносов выработка на глубине в 20 метров вошла в белую плоть основания Парижа, в чистый известняк, состоящий из множества скелетов микроскопических существ, когда-то населявших простиравшееся на этом месте древнее море. Тысяча этих малюток не смогли бы заполнить и глаз блохи.

Гигантский металлический параллелепипед с каждым днем все ниже и ниже уходил в дыру. В нем помещалась станция метро, получившая позднее название «Сен-Мишель». От него отходил туннель, который должен был пройти под Сеной.