Рене Баржавель - Дни мира

Банкир не представлял, что делать с шарообразным домом. Настали времена, не подходящие для торговли недвижимостью. Началась массовая застройка района Пасси. Стоимость участков резко возросла. Банкир решил сдать здание в аренду, но его ультрасовременный облик отпугивал умеренных покупателей, тогда как аренда оказалась слишком малодоступной для людей искусства. Ему пришлось снизить цену. В конце концов он нашел квартиросъемщика для нижнего пузыря и парка — это был швейцарский дрессировщик, несколько экстравагантный, державший деньги в банке Лабассьера. Денег у него хватало. Это был Леон Альтенциммер.

На следующий день после отъезда Ирен голуби дружно взлетели и долго кружились над голубятней. Потом они поднялись белым облаком высоко в небо и устремились на запад, к Булонскому лесу. Хотя, вполне возможно, их привлекли Атлантический океан и находившаяся еще дальше Америка. Во всяком случае, они никогда не вернулись в родную голубятню. Там их быстро заменили воробьи.

Перед тем как выйти на улицу, Элен отнесла Томасу альбом для рисования и карандаши. Услышав, как закрылась металлическая дверь на мостик, он встал и принялся искать флакон с тушью и кисточки. Он не любил карандаши. Работа с ними казалась ему слишком медленной. Карандаш плохо подчинялся глазам. Кисточка отзывалась мгновенно. С хорошим или плохим результатом, но сразу. Конечно, Элен опасалась, что он заляпает тушью простыни. Пятна от туши выводились с большим трудом, даже жавелевой водой.

Не желая расстраивать мать, он не вернулся в постель — пятно на постельном белье — более серьезный проступок, чем грипп. Он устроился перед камином, закутавшись в желтое покрывало, накинутое на спинку стула, на котором он сидел. Босые ноги опустил на горячие плитки, рядом поставил флакон с тушью, альбом примостил на коленях. Фыркая и чихая, вытирая нос рукавом, он принялся рисовать по памяти недовольного Шаму перед потухшим камином, Шаму с открытым клювом возле подноса, Шаму, смотрящего снизу вверх на Элен… У него имелось множество альбомов с рисунками животных Леона. Он замечательно рисовал их, улавливая движение животного, даже если оно казалось неподвижным, и передавал движение непрерывной жирной гибкой линией. Две или три длинные линии, потом еще одна короткая, и на рисунке появлялся Шама, летящий, сидящий, сердитый или веселый. Или это была лама с глазом, похожим на озеро Титикака, или верблюд, выглядевший, как старая дева с вставной челюстью. Или Элен вечером, сидящая возле лампы, чтобы хорошо видеть свою работу, с небольшой грудью, четко выделяющейся на белой бумаге.

Вздрогнув, он захлопнул альбом и оделся, не глядя, что натягивает на себя. Потом нахлобучил шапочку, связанную тетушкой Китти из грубой шерсти овец с острова Аран. Эта шерсть была способна не только противостоять всем бурям Атлантики, но и защищать уши от труб Страшного суда. На ее макушке гордо распушился помпон, наклонявшийся в разные стороны в соответствии с движениями головы.

Затем он спустился вниз, чтобы повидать Леона. Он не видел его уже целую неделю.

— А, это ты! — проворчал Леон. — Я тут подумал, что тебя уже нет в живых. Его голос, казалось, выходил из пещеры. Огненная борода расползалась буквой дельта на груди, а по сторонам лица поднималась до шевелюры. Этим рыжим зарослям, скрывавшим глаза и уши, не удавалось прятать ослепительное сияние его улыбки. Он был одет в бархатные штаны цвета ржавчины и зеленую футболку, грубо связанную им самим из толстой шерсти.

Томас спустился вниз по мраморной лестнице в центр прежнего салона. Леон приветствовал его с лошади, трусившей рысцой вдоль круглой стены. Это был араб цвета горного меда, изящный, словно девушка, носивший имя Тридцать первый. Его нервные ноги гулко ступали по паркету, уложенному розеткой и устланному свежей соломой.

Все, что оставалось в холле из мебели, было сгружено вокруг лестницы — два кресла, рояль, китайский столик с причудливо изогнутыми ножками, очень похожий на таксу. Лифт навсегда заклинился в попытке преодолеть потолок; в поле зрения оставался только начавший зеленеть зад бронзовой нимфы.

Леон остановил Тридцать первого возле Томаса и спрыгнул с него. Спина лошади вновь стала горизонтальной.

— Тебе нельзя садиться на лошадь, — сказал Томас. — когда-нибудь ты сломаешь ей позвоночник. — Никакого риска! У нее стальные кости… И потом, ей нравится возить меня — она любит меня… Давай пройдем сюда… Он подтолкнул Томаса к западной стороне холла, к камину, в котором горели большие поленья. Придерживая юношу огромной рукой, полностью скрывавшей его плечо, он направлял Томаса перед собой. Выше Томаса на голову с лишком и гораздо массивнее его, он полностью заслонял юношу. Впрочем, он мог заслонить кого угодно. Он, конечно, не был гигантом, так как всего на треть превосходил обычного человека.