Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Вспомнив все это, они прямо-таки взбесились. Глотали питьевую соду наутро после пира, чтобы успокоить бунтующие после щедрого угощения желудки, и злились на ту беспечную щедрость, что словно была выставлена напоказ в доме номер 124. И шептались друг с другом по дворам о жирных крысах-богатеях, о Страшном суде и неуемной гордыне.

Тяжелый запах людского неодобрения повис в воздухе. Бэби Сагз проснулась от этого запаха и все думала, с чего бы это, пока варила мамалыгу для своих внучат. Позже, стоя в огороде и рыхля землю на грядке с перцем, она снова явственно почуяла этот запах, подняла голову и огляделась. У нее за спиной, чуть левее, сидела на корточках Сэти, трудившаяся над бобами. Плечи ее под платьем были прикрыты смазанной жиром фланелевой тряпкой, чтобы скорее подживала спина. Рядом с ней в большой корзине лежала трехнедельная малышка. Бэби Сагз, святая, посмотрела вверх. Небо было синим, чистым. Даже дыхания смерти не чувствовалось вокруг, ни одного желтого листочка не было еще в по-летнему яркой зелени деревьев. Она слышала щебет птиц и слабое журчание ручья на дальнем конце луга. Их щенок, Мальчик, закапывал последние косточки, которые не доел после вчерашней пирушки. Откуда-то из-за дома доносились голоса Баглера, Ховарда и ее старшей внучки, которая уже ползала. Все вроде бы на своих местах — и все-таки запах неодобрения бил в нос. Дальше, за огородными грядками, ближе к ручью, на самом солнцепеке, она посадила кукурузу. И хотя большую часть початков они уже обломали для вчерашней пирушки, кое-что там еще осталось; зреющие початки были видны ей даже с того места, где она стояла. Бэби Сагз снова согнулась с тяпкой над грядками со сладким перцем и кабачками. Осторожно, неторопливо, держа лезвие точнехонько под нужным углом, она старалась извлечь с корнями цветущую упрямую руту. Цветы ее она совала в трещину на своей старой соломенной шляпе; стебли и корни отбрасывала прочь. Тихий стук по дереву донесся до нее и напомнил, что Штамп делает посудину, которую вчера обещал ей. Она вздохнула, продолжая работу, но мгновение спустя снова выпрямилась, ощутив острый запах неодобрения. Опершись на ручку мотыги, Бэби Сагз сосредоточилась. Она уже привыкла к мысли, что молиться за нее никто не станет, однако разливавшаяся вокруг ненависть — это было что-то новое. Причем ненависть, исходившая не от белых — это-то она определить могла, — а наверняка от черных! И тут она наконец поняла: ее друзья и соседи сердились на нее за то, что она преступила черту — дала слишком много, обидев их своей щедростью.

Бэби закрыла глаза. Возможно, они были правы. И вдруг, откуда-то издалека, из-за волны неодобрения до нее долетел совсем другой запах. Запах темной, опасной, движущейся силы. Но что это такое, она определить не могла: ей мешал аромат соседской злобы.

Она изо всех сил зажмурилась, пытаясь понять, что же это такое, но единственное, что ей пришло в голову, — это высокие сапоги с ушками, которые она терпеть не могла.

Встревоженная, Бэби снова взялась за тяпку. Что же это за темная сила движется сюда? Разве в мире осталось еще хоть что-то, способное причинить ей боль? Может быть, это весть о смерти Халле? Нет. К ней она была готова куда лучше, чем к известию о том, что он каким-то чудом остался жив. Ее последыш, на которого она едва взглянула, когда он родился: к чему пытаться запомнить младенческие черты, если все равно никогда не увидишь, как взрослеет твой сын? Семь раз она это пробовала: брала в руки крошечную ножку; обследовала крошечные толстенькие пальчики на руках — и никогда не видела, как эти пальчики превращаются в пальцы взрослого мужчины или женщины, которые любая мать отличит всегда. Она до сих пор не знала, сменились ли у них молочные зубы; перестала ли Патти шепелявить; какого цвета в конце концов стала кожа у Феймаса; осталась ли у Джонни волчья пасть или то был просто небольшой изъян, который сам собой исчезнет, когда у ребенка окрепнет челюсть? Четырех девочек родила она и всех в последний раз видела тогда, когда ни у одной еще и волосики под мышками не начали пробиваться. Неужели Арделия до сих пор любит подгорелые хлебные корки? Все семеро ее детей просто исчезли из ее жизни. Может, умерли. Так зачем она внимательно рассматривала этого последыша? Но ей почему-то дали его подержать на руках, а потом — и оставить при себе. И с тех пор он был с нею повсюду.

Когда в Каролине она повредила бедро, то стоила меньше Халле (ему тогда было десять) — выгодная покупка для мистера Гарнера, отвезшего их обоих к себе на ферму в Кентукки, которую он называл Милый Дом. Из-за больного бедра Бэби подпрыгивала при ходьбе, точно собака на трех лапах. Но в Милом Доме не было ни рисового поля, ни табачных плантаций. И никто, ни один человек там ни разу не сбил ее с ног! Ни разу. Лилиан Гарнер почему-то называла ее Дженни, но никогда не толкала, не била и не обзывала грязными словами. Даже когда Бэби поскользнулась на коровьей лепешке и разбила все яйца, которые несла в фартуке, никто не рявкнул на нее: Ну-ты-черная-сука-что-с-тобой-такое-черт-тебя-побери! И никто не ударил ее, не сбил с ног.