Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

А начал все старый Штамп. Недели через три после того, как Сэти прибыла в дом номер 124, он заглянул к ним, проходя мимо, посмотрел на малышку, которую когда-то завернул в куртку своего племянника, и на Сэти, которую когда-то пытался накормить жареным угрем, и вдруг, Бог его знает почему, взял два ведра и отправился в лес на дальнем конце реки; это место знал он один; там росла черная смородина, такая замечательно душистая и крупная, что съешь одну ягодку — и будто в церкви причастишься. Он шесть миль прошагал по берегу реки, потом сквозь непролазную чащу спустился в лощину, где росла эта смородина. Сплошная стена кустарника, сквозь которую он пробивался, встретила его острыми шипами, толстыми и длинными, как ножи; шипы насквозь пропарывали его одежду и впивались в тело. К тому же он ужасно страдал от укусов москитов, пчел, шершней, ос и самых ядовитых во всем штате паучих. Весь изодранный и искусанный, он все-таки достиг своей цели и собрал заветную смородину, причем каждую ягодку брал очень осторожно, кончиками пальцев, и ни одной не раздавил. Уже вечерело, когда он вернулся и поставил на крыльцо дома номер 124 два полных ведра. Бэби Сагз, увидав его изорванные в клочья рубашку и штаны, окровавленные руки, распухшее лицо и шею, так и села. И громко рассмеялась.

Баглер, Ховард, женщина в чепце, приятельница Бэби, и Сэти подошли поближе — посмотреть, что случилось, и тоже принялись смеяться: этот добрый и суровый старый негр, тайный агент, рыбак, проводник и перевозчик беглых, спаситель и шпион, был наконец средь бела дня нещадно выдран, причем по собственному желанию — из-за двух ведер черной смородины. Не обращая никакого внимания на смеющихся, Штамп взял одну ягодку и положил ее в ротик трехнедельной Денвер. Женщины всполошились.

— Да ты что, она слишком мала для этого!

— У нее понос будет!

— Животик заболит!

Но у девочки только глазки загорелись, и она так зачмокала губами, что и все тут же невольно зачмокали за нею следом, по очереди пробуя ягоды, обладавшие поистине божественным вкусом. В конце концов Бэби Сагз отшлепала мальчишек по рукам, чтобы отогнать их от ведра, а Штампа отправила к колодцу, чтобы обмылся как следует. И в тот вечер она решила сделать из этих ягод что-нибудь достойное великого труда и любви старого негра. Вот с этого все и началось.

Она поставила опару для теста и подумала, что хорошо бы пригласить Джона и Эллу, потому что трех, а может, и четырех пирогов для одной семьи многовато. Сэти решила, что неплохо было бы еще и парочку цыплят. А Штамп заявил, что окуней и сомиков в реке столько, что они сами в лодку запрыгивают — не надо и леску забрасывать.

Итак, своими загоревшимися глазками маленькая Денвер организовала настоящий пир для девяноста человек. Их громкие голоса в доме номер 124 не стихали до поздней ночи. Гости ели с таким отменным аппетитом и так много смеялись, что в итоге даже рассердились. На следующее утро, проснувшись, они припомнили вкус копченых окуней, которых Штамп приготовил на можжевеловых палочках; он каждую рыбину коптил над костром отдельно, прикрывая левой рукой, чтобы не плевалась во все стороны жиром; припомнили замечательный кукурузный пудинг со сливками; припомнили своих усталых объевшихся детей, что уснули прямо на траве, зажав в руках обглоданные косточки жареного кролика — припомнили все это, и их обуял гнев.

Три или четыре пирога, испеченные Бэби Сагз, превратились в десять, а то и двенадцать. Две курицы, зажаренные Сэти, представлялись пятью индюшками. Один-единственный куб льда, привезенный из Цинциннати — он вместе с арбузным соком, сахаром и мятой был использован для приготовления прохладительного напитка, — превратился в целый вагон мороженого и корыто клубники. И то, что дом номер 124 всю ночь сотрясался от смеха и веселья на славу угостившихся девяноста человек, разозлило их еще больше. Слишком у них всего много, думали они. Где она все это берет, наша Бэби Сагз, святая? Да и кто она такая, в конце концов? И почему она сама и ее семейство вечно в центре внимания? Откуда она так хорошо знает, что, как и когда нужно делать? Зачем дает всем советы, передает послания, лечит больных, прячет беглых, зачем вообще любит людей, готовит для них еду, молится за них да еще поет для них и танцует — словно в этой любви ко всем людям и заключается ее работа? Словно это дозволено только ей одной?

А тут — целых два ведра смородины, из которых она напекла не то десять, не то двенадцать пирогов; да индюшатины чуть не на целый город нажарила, а к ней свежий зеленый горошек — это в сентябре-то! — и сливки у нее свежайшие, хотя своей коровы нет и в помине, да еще лед и сахар, сливочное масло и хлебный пудинг, дрожжевой хлеб, лепешки — такое изобилие сводило их с ума. То, что Он несколькими хлебами и рыбинами накормил людей досыта, к делу отношения не имело: ведь Господь — не какая-то там бывшая рабыня, которой, может, никогда и не приходилось тяжко трудиться и таскать стофунтовые мешки к весам или весь день собирать стручки окры с ребенком, привязанным за спиной. Ее небось никогда не бил кнутом десятилетний белый мальчишка! А им-то — Господь один ведает, как им досталось. И ведь ей даже бежать не пришлось — ее, видите ли, ВЫКУПИЛ любящий сынок и ДОВЕЗ до берега Огайо в повозке; и документы об освобождении у нее имелись (она их между грудями засунула), а привез ее сюда тот белый, что раньше был ее хозяином; он же и заплатил за нее налог — Гарнер была его фамилия. А потом она сняла дом в целых два этажа, да еще с колодцем, у Бодуинов — у этих белых брата и сестры, которые всегда давали Штампу, Элле и Джону одежду, продукты и деньги для беглых негров, потому что ненавидели рабство куда сильнее, чем чернокожих рабов.