Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Все сорок шесть человек проснулись, разбуженные выстрелом из винтовки. Все сорок шесть. Трое белых шли вдоль канавы, одну за другой отпирая двери. Ни один внутрь не заходил. Когда последний замок был отперт, они шли в обратном направлении и поднимали решетки, одну за другой. И один за другим появлялись черные — быстро и не получая удара прикладом, если они уже пробыли здесь больше одного дня; быстро, однако отмеченные этим ударом, подобно Полю Ди, были здесь новичками. Когда все сорок шесть стояли в ряд на краю канавы, второй выстрел служил сигналом подниматься наверх, на земляную площадку, расположенную выше уровня их жилищ. Там на земле была разложена самая крепкая в Джорджии цепь, специально выкованная вручную. Каждый из сорока шести наклонялся и ждал своей очереди. Первый подбирал с земли конец цепи и продевал в ушко на своих ножных кандалах. Потом распрямлялся и, слегка волоча ноги, передавал конец цепи следующему узнику, который проделывал то же самое. По мере того, как цепь продвигалась все дальше и дальше и каждый из чернокожих по очереди занимал место того первого, цепочка людей постепенно разворачивалась лицом к норам, из которых они только что выползли. Никто друг с другом не разговаривал. По крайней мере, с помощью слов. Все, что нужно, можно было прочесть по глазам: «Помоги мне сегодня с утра; нехорошо мне что-то», «Я справлюсь», «Смотри, новенький», «Тише, тише, не спеши!».

Когда последний узник оказывался прикованным к цепи, все они опускались на колени. Роса к этому времени чаще всего уже превращалась в густой туман. Иногда очень густой; и если собаки молчали и только сопели, то можно было услышать воркование горлинок. Стоя на коленях в тумане, они ждали, какая блажь теперь придет в голову охраннику, а может, двоим или троим. А может, всем сразу. Захотят, чтобы кто-то из узников исполнил какую-нибудь их прихоть, или — вообще ничего не пожелают.

— Завтрак прикажете? Хочешь поесть, ниггер?

— Да, сэр.

— Ты голоден, ниггер?

— Да, сэр.

— Ну так получи.

Иногда стоящий на коленях человек получал за это выстрел в голову. Поль Ди все это видел впервые. Он смотрел на свои беспомощные руки, чуял запах охранника, слушал его тихое ворчание, так похожее на воркование голубей в тумане, и стоял на коленях рядом с тем, чуть правее, ткнувшимся в грязь лицом. Он был уверен, что теперь его очередь. Рвотный позыв заставил его скорчиться, но вырвало его одной слюной. Охранник тут же огрел его по плечу прикладом, а другой поскорее отпрыгнул от новичка, чтобы блевотина какого-то негра не испачкала его штаны и башмаки.

— Хай-й-й-й!

Это было второе, после «Да, сэр», выражение, которое негру разрешалось произносить каждое утро, и свинцовая цепь придавала этим словам особый вес. Поль Ди так и не определил до конца, как тому негру удавалось подавать этот сигнал вовремя. Этого человека прозвали Хай-Мэн, и Поль Ди сперва считал, что это охранники дают ему знать, когда нужно крикнуть, чтобы заключенные встали с колен и начали танцевать свой «тустеп» под перезвон тяжелых, ручной работы кандалов. Позже он догадался, что это не так. А в тот, самый первый день он решил, что «Хай!» на заре и «Хо!» с наступлением вечера — это прямая обязанность Хай-Мэна, потому что только он один знает, когда пора — когда вся работа выполнена, а сил не осталось.

Волоча за собой цепь и как бы пританцовывая, они брели вокруг поля через лес до тропы, ведущей прямо к поразительной красоты горе полевого шпата. Когда Поль Ди впервые увидел эту гору, безумный поток, что кипел у него в крови, стал понемногу стихать, как начала стихать и внутренняя дрожь. Зажав в руках кувалду, под предводительством Хай-Мэна, люди врубались в камень. Под непрерывное пение они «выпевали» его, выбивали из скалы, подтасовывая и перестраивая слова своих песен так, чтобы никто больше понять их не мог. Они так уродовали эти слова, что даже отдельные их слоги, казалось, имели свое собственное значение. Они пели о женщинах, которых когда-то знали; о детях, которыми сами были когда-то; о своих любимцах-животных, которых когда-то приручили; о хозяевах, об их детях и женах; о мулах и собаках и о бесстыдстве жизни. С любовью пели они о кладбищах и могилах и о сестрах своих, давно ушедших в мир иной. И еще они пели о жаренной на лесной лужайке свинине; о домашней еде, подогретой на сковородке; о рыбе, бьющейся на лесе; о соке сахарного тростника, о дождях и о качалках на верандах домов.

И они больно били словами своих песен. Тех женщин — за то, что знали их когда-то, но больше никогда их не увидят; и детей, которыми были когда-то, но никогда уж не вернутся в свое детство. Они так часто и так жестоко убивали в своих песнях белого босса, что приходилось снова возвращать его к жизни, чтобы потом еще разок поизмываться над ним всласть. Запомнив когда-то вкус горячего пирога, съеденного в сосновом лесу, они старались убить даже память о нем. А уж когда пели любовные песни самому мистеру Смерть, то непременно вдребезги разбивали ему голову. Но чаще других они убивали ту ненавистную кокетку, которая зовется Жизнью, ибо она упрямо вела их дальше и дальше; заставляла их думать, что каждый следующий восход солнца стоит того, чтобы на него посмотреть; а каждый следующий удар маятника может стать наконец последним. Лишь убив эту проклятую кокетку, они смогут почувствовать себя в безопасности. Наиболее удачливые — те, кто успел пробыть здесь достаточно много лет и за это время мысленно изуродовать, искалечить, а может, даже похоронить свою жизнь, — присматривали за остальными, которые все еще верили порой ее дразнящим задорным взглядам и объятиям, ее нежным призывам, заставляющим смотреть вперед, вспоминать и оглядываться назад. Это были те, чьи усталые глаза говорили: «Подсоби, плохо мне что-то»; или «Внимание!», и это значило, что, возможно, наступил тот самый день, когда человек загнан окончательно, когда он сломался настолько, что готов есть собственное дерьмо или убежать, а именно в такой момент и надо было быть начеку, потому что если бы один решился на побег — все сорок шесть потянулись бы за ним, связанные цепью, и невозможно было бы сказать, кто был первый и сколько человек будут теперь убиты. Один человек еще мог рискнуть собственной жизнью, но не жизнью своего брата. Так говорили те усталые глаза. «Тише, тише, успокойся, — говорили они. — Держись за меня».