Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Бредя к берегу ручья, протекавшего за стенами ее зеленого убежища, она думала: а что, если бы Возлюбленной действительно пришло в голову удушить Сэти? Неужели она, Денвер, позволила бы ей? Убить? Нельсон Лорд тогда сказал: «А разве твоя мать была арестована не за убийство? И разве ты не была в тюрьме с нею вместе?»

Из-за второго вопроса она так долго и не могла задать Сэти первый. Ведь именно это и всколыхнулось в ее душе, а потом клубком свернулось в темноте, похожее на каменные стены и что-то еще неведомое, что двигалось само по себе. Да, ей лучше было оглохнуть, чем услышать ответ, и с тех пор, подобно тем цветам, что жадно впитывают солнечный свет, но сразу же плотно смыкают лепестки, стоит солнцу скрыться, Денвер следила за маленьким привидением и оставалась безучастной ко всему остальному. Пока не явился Поль Ди. Но урон, который он нанес, оказался не столь уж страшным благодаря чудесному воскрешению Возлюбленной.

Впереди, у берега ручья, виднелся ее силуэт; она стояла босиком в воде, подняв юбки выше лодыжек, прекрасная голова опущена в сосредоточенном внимании.

Смаргивая слезы, Денвер подошла к ней поближе — мечтая услышать хоть слово, получить какой-нибудь знак, означавший прощение.

Денвер сняла башмаки и ступила в воду рядом с Возлюбленной. Она с трудом заставила себя отвести наконец взгляд от ее прекрасной головки, посмотреть на воду и понять, что это она там высматривает.

Вдоль берега пробиралась черепашка; потом повернула и стала взбираться на сушу. За ней следовала вторая черепашка, свернувшая туда же. Словно четыре тарелки, поставленные попарно одна на другую возле огромного горшка. Оказавшись на траве, вторая черепашка поспешила к первой и взобралась на нее. Непреодолимая сила самца, упершегося ногами в плечи самки. Обнимающие друг друга шеи — она вытянула свою вперед и вверх, к нему, а он изо всех сил тянулся к ней сверху. Шлеп, шлеп, шлеп — их головы ласкали друг друга. Что могло быть трогательнее этой вытянутой, словно палец, шеи, рискующей переломать себе все, что вне панциря, лишь бы коснуться мордочки? Грубость их постукивающих лат, словно в насмешку не сочетающихся с тянущимися друг другу навстречу шеями, с этой нежностью…

Возлюбленная давно позабыла про юбку, и подол, оплетая ей ноги, намок от воды и потемнел.

Едва оказавшись вне пределов видимости Мистера — подальше, подальше от него, о, благословенно имя Твое, Господи, подальше от этого улыбающегося царя всех петухов! — Поль Ди сразу почувствовал дрожь. Необычную дрожь. Когда он обернулся, надеясь в последний раз увидеть Братца, вывернув шею настолько, насколько позволяла веревка, которой он был привязан к дышлу, дрожи еще совсем заметно не было; а потом, когда они уже заковали в железо его лодыжки и запястья, он тоже держался хорошо, хотя внутри у него все тряслось. И так — целых восемнадцать суток, пока не увидел эти норы; площадку в тысячу квадратных футов и ямы — пять футов в глубину, пять в ширину, — со вкопанными в них деревянными коробками. Передняя стенка из стальных прутьев поднималась на петлях, как дверь клетки, а за ней — пространство между тремя стенами и кровлей из горбыля, обмазанного красной глиной. Высота — два фута; а перед входом — в три фута глубиной канава, в которой буквально кишели шустрые земляные и водяные твари, точно приглашая посетить эту могилу, называвшуюся жилищем. Кроме Поля Ди, там было еще сорок пять таких же несчастных. Его сослали туда после попытки убить Брэндивайна, которому учитель продал его. Брэндивайн и вел его в связке с десятью остальными через Кентукки в Виргинию. Поль Ди не знал точно, что подвигнуло его на эту попытку — нечто иное, чем вымазанное маслом лицо Халле, последний смех Сиксо, исчезновение Поля Эй и Поля Эф и улыбка Мистера. Но внутренняя дрожь, это он знал точно, началась именно тогда.

И тем не менее никто о ней не подозревал, потому что снаружи она была незаметна. Это было что-то вроде вибрации в груди, потом в лопатках. Точно журчание ручейка — сперва очень тихое, а потом — будто с цепи сорвавшееся. Словно чем дальше на юг его вели, тем быстрее таяла его кровь, застывшая целых двадцать лет назад, как промерзший насквозь пруд, и этот лед вдруг начал таять, ломаться на куски, словно желал теперь кружиться в водовороте, испуская клубы пара. Иногда он чувствовал это таяние где-то в ноге. Потом — у основания позвоночника. Когда они наконец отвязали его, он не смог увидеть перед собой ничего, кроме собак и двух хижин да жгучей травы, но взбаламученная кровь сотрясала его тело с головы до ног. Однако по-прежнему никто ничего не замечал. Кисти его рук, когда ему застегивали наручники, не дрожали, как и ноги, кандалами приковыванные к цепи. Но когда его загнали в эту нору и опустили дверь клетки из стальных прутьев, руки перестали слушаться его совершенно. Они вели себя так, как им заблагорассудится. Ничто не могло остановить их или отвлечь. Они не желали помочь ему оправиться и расстегнуть штаны и отказывались взять ложку, когда он пытался съесть немного вареных плоских бобов. Чудо их повиновения пришло вместе с молотом на рассвете.