Тони Моррисон: Возлюбленная [litres]

Справа, где приоткрыта дверь в гостиную, вдруг слышится пение. Кто-то напевает песенку. Тихую и нежную, точно колыбельная. Он различает несколько слов. Что-то вроде: «Высокий Джонни, широкий Джонни. Гвоздики вымокли в росе, мой Джонни». Ага, думает он, вот она где! Там Сэти и оказывается. Лежит под стеганым одеялом из пестрых лоскутков. Ее волосы, словно темные тонкие корни добрых злаков, рассыпались и вьются по подушке. Ее глаза, безотрывно смотрящие в окно, настолько безжизненны, что он не уверен, узнает ли она его. Здесь, в этой комнате, слишком много света. Все выглядит словно уже проданное.

— «Наперстянка мне до плеч, — поет Сэти, — лютик вырос до колен, клевер хочет взять меня и тебя в душистый плен…» — Она теребит пальцами длинную прядь волос.

Поль Ди откашливается, чтобы как-то прервать ее пение.

— Сэти?

Она поворачивает голову.

— Поль Ди.

— Ах, Сэти!

— Я сделала чернила, Поль Ди. Он бы никогда не смог такого написать, если бы я не сделала ему чернила.

— Какие чернила? Кто?

— Ты сбрил бороду?

— Да. Что, плохо?

— Нет. Ты выглядишь очень хорошо.

— Черт меня попутал, вот я и сбрил. А что это ты, как я слышал, и с постели не встаешь?

Она улыбается и позволяет улыбке медленно растаять у нее на лице, потом снова отворачивается к окну.

— Мне нужно поговорить с тобой, — говорит он.

Она не отвечает.

— Я видел Денвер. Она тебе сказала?

— Да. Она приходит. Днем. Денвер. Она все еще со мной, моя Денвер.

— Встать тебе нужно с этой постели, девушка! — Он начинает нервничать. Это ему напоминает о чем-то знакомом.

— Я очень устала, Поль Ди. Так устала. Мне нужно немного отдохнуть.

Теперь он понимает, ЧТО это ему напоминает, и кричит на нее:

— Нечего тут умирать! Это постель Бэби Сагз! Так вот ты, значит, что задумала? — Он так зол, что готов убить ее. Потом берет себя в руки, вспомнив о предупреждении Денвер, и шепчет: — Что ты задумала, Сэти?

— Ох, ничего я не задумала. Совсем ничего.

— Слушай, — говорит он. — Днем здесь будет Денвер. Ночью здесь буду я. Я намерен о тебе заботиться, слышишь? Прямо сейчас и начну. Во-первых, пахнешь ты, прямо сказать, не очень. Лежи, лежи. Не шевелись. Сейчас я воды согрею… — Он умолкает. — Ничего, Сэти, если я согрею немного воды?

— И сосчитаешь, сколько у меня ног? — спрашивает она, глядя на него.

Он подходит к ней ближе.

— И разотру тебе твои усталые ноги.

Сэти закрывает глаза, поджимает губы. Она думает: нет, эта постель у окна — все, что мне теперь нужно. И еще отдохнуть. И нечего ноги мне растирать, да и ни к чему это теперь. Там и тела-то не осталось, чтобы его мыть, даже если он, предположим, умеет это делать. Он что же, будет делать это по частям? Сперва лицо, потом руки, бедра, ступни, спину? И, наконец, ее измученные груди? Но если он будет обмывать ее частями, то не распадется ли она на куски? Сэти открывает глаза, понимая, как опасно ей смотреть на него. Но все-таки смотрит. Угольно-черная кожа, морщинка между полными любви и преданности, ждущими глазами. И она видит в нем то самое, то благословенное, благодаря чему он мог зайти в любой дом и заставить женщин плакать и рассказывать ему обо всем на свете. Потому что при нем они поплакать могли. Плакать и рассказывать такие вещи, какие изредка говорили только друг другу; и она может плакать и рассказывать ему, что время уходит; что она звала, но Ховард и Баглер не оборачивались и шли все дальше и дальше по железнодорожной колее, не желая ее слышать; что Эми сперва боялась остаться с ней, потому что ноги у нее были просто безобразные, а уж про спину и говорить нечего; что ее мать поступила с ней жестоко, что она нигде не могла найти ее шляпу, что…

— Поль Ди?

— Что, детка?

— Она оставила меня.

— Да, детка. Не плачь.

— Она была моим дорогим сокровищем.

Поль Ди присаживается рядом с ней на кресло-качалку и рассматривает стеганое лоскутное одеяло цветов карнавала. Руки его бессильно свешиваются между коленями. Слишком много чувств вызывает у Поля Ди эта женщина. Голова у него раскалывается от боли. Он вдруг вспоминает попытки Сиксо описать свои чувства к той женщине с тридцатой мили. «Она мой сердечный друг, понимаешь? Она меня с земли поднимает, парень, возвышает. Вот будто берет те отдельные куски, из которых я состою, и делает меня целым, а потом возвращает меня мне самому. Знаешь, это так хорошо, когда у тебя есть женщина, которая тебе сердечный друг!»

Поль Ди неотрывно смотрит на одеяло, но думает о задубевших рубцах на спине Сэти; о ее нежных губах, все еще чуть припухших от удара Эллы. Об этих застенчивых черных глазах. О мокром платье, что дымилось у огня в его хижине. О ее нежности — когда она услышала о том ошейнике с тремя шипами, торчавшими у его лица, точно детеныши гремучей змеи. О том, что она никогда не упоминала об этом больше — чтобы он тоже забыл и не стыдился, что как зверь был посажен на цепь. Только эта женщина, Сэти, могла сохранить и пробудить в нем столько мужества. Ему очень хочется положить свою жизнь, все ее события, рядом с ее жизнью.