Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

И никто, ни один человек на земле, никогда не станет перечислять свойства ее дочери на той стороне листа, где записывают особенности животных. Нет. Ах, нет! Может, Бэби Сагз, хотя и ее не покидала постоянная тревога, все же могла жить и мириться с чем-то подобным, но Сэти и тогда отказалась так жить — и отказывается поныне.

Это и еще многое другое слышала Денвер от матери, когда та сидела на кресле в углу, пытаясь убедить Возлюбленную в правильности своего выбора — убедить единственного человека, перед которым чувствовала себя обязанной оправдываться, доказывать, что все сделала правильно, потому что руководила ею истинная любовь.

Возлюбленная, упершись полными гладкими ступнями в сиденье поставленного напротив стула и спокойно сложив младенчески гладкие руки на животе, смотрела на Сэти. Не понимая и не воспринимая ничего, только одно: Сэти была той женщиной, что отобрала у нее лицо, оставила ползать в каком-то темном-претемном месте и забыла ей улыбнуться.

В конце концов, будучи дочерью своего отца, Денвер решила действовать. И перестать полагаться на доброту тех, кто оставлял им еду на пне. Она собралась непременно найти работу и, хоть и боялась оставлять Сэти и Возлюбленную на целый день одних, не зная, что еще может выкинуть та или другая, но в конце концов поняла, что ее присутствие в доме для обеих, в общем-то, не важно. Она поддерживала в них жизнь, но они не обращали на нее ни малейшего внимания. Ворчали друг на друга, дулись, выясняли отношения, что-то друг у друга требовали и ходили с важным видом; дрожали от страха или от холода, плакали, доводили друг друга до бешенства, а потом все вдруг кончалось, но вскоре начиналось снова. Денвер подметила, что даже если Возлюбленная была спокойной и сонно-мечтательной, думая о чем-то своем, то первой тогда начинала Сэти. Она что-то шептала, бормотала какие-то оправдания, что-то рассказывала Возлюбленной, пытаясь объяснить, как все это было на самом деле и почему так произошло. Казалось, Сэти никакого прощения вовсе не требовалось; наоборот, ей очень хотелось, чтобы ей в нем отказали. И Бел с удовольствием оправдывала это ее тайное желание.

Кого-то из них нужно было спасать, но если Денвер не найдет работу, то спасать будет некого. И не к кому будет возвращаться домой. И самой Денвер тоже тогда не будет. Это была новая мысль, призывающая Денвер обратить внимание и на себя тоже, и себе тоже как-то постараться сохранить жизнь. Мысль эта могла бы у нее и не появиться, если бы она не встретила Нельсона Лорда, который выходил из дома своей бабушки как раз в тот момент, когда Денвер туда входила, чтобы поблагодарить за принесенные полпирога. Он только улыбнулся и сказал: «Подумай о себе, Денвер, пожалуйста», но ей показалось, что ради этих слов и был создан человеческий язык. В первый раз, давно, когда он разговаривал с ней, его вопросы намертво сковали ей уши. Теперь же его слова открыли ей разум. Пропалывая грядки в огороде, выдергивая из земли овощи, готовя еду, моя посуду, Денвер обдумывала, что и как ей делать. Больше всего надежды было на Бодуинов, ведь они уже два раза им помогали. В первый раз — Бэби Сагз, во второй — матери Денвер. Почему бы им не помочь и ей, представительнице третьего поколения этой семьи?

Она долго блуждала по улицам Цинциннати и добралась до цели только после полудня, хотя вышла с рассветом. Дом стоял довольно далеко от тротуара, его большие окна смотрели через сад на шумную улицу. Негритянка, открывшая ей парадную дверь, спросила:

— Тебе чего?

— Можно мне войти?

— Зачем?

— Я хочу видеть мистера и миссис Бодуин.

— Мисс Бодуин. Они брат и сестра.

— Ой, простите!

— Зачем они тебе понадобились?

— Я ищу работу. Я думала, они, может, что-нибудь мне подскажут.

— Ты ведь из семьи Бэби Сагз, верно?

— Да, мэм.

— Ну так входи. И так уже мух напустила. — Женщина провела Денвер на кухню, приговаривая: — Самое главное — знать, в какую дверь постучаться. — Но Денвер ее почти не слушала: она только что прошла по чему-то мягкому и голубому. И все вокруг было уютным, мягким и голубым. Застекленные шкафы битком набиты какими-то красивыми блестящими вещами. Книги на столах и на полках. Жемчужно-белые лампы со сверкающими металлическими подставками. И запах — похожий на аромат одеколона, которым она поливалась в зеленой комнатке, но только несравненно лучше.

— Садись, — сказала негритянка. — Знаешь, как меня звать-то?

— Нет, мэм.

— Джани. Джани Вэгон.