Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

Какое у него измученное лицо? О чем он думает? Думает ли он о Викторе и о многочисленных преследователях, появившихся тогда на горизонте? Вспоминает ли намеренно те мгновения смертельного ужаса? Вспоминает ли их, чтобы быть уверенным в том, что выложился до конца? Но, возможно, смертельный ужас не такое уж радикальное средство, как Берт думает. Что будет с ним тогда? Что будет с ним, если свободный, не омраченный страхом бег даст более высокие результаты, нежели бег ради спасения от опасности? Что будет, если тайная стратегия Берта себя не оправдает? Не верю я в то, что от смертельного страха в человеке просыпаются неведомые силы!

Ветер прилепляет тонкую ткань спортивных трусов Берта к его бедрам и животу… Лицо у Берта измученное, руки худые, грудь узкая… Где заключена та сила, которая поставила его так высоко?

Опять он переменил шаг, сделал резкое движение, словно обороняясь от толчка. Можно подумать, что ему пришлось совершить усилие, дабы сохранить равновесие. Да, он опять вроде бы пошатнулся.

Оприс, румын с курчавыми волосами, окончательно выбыл из игры; у Кристенсена и Кнудсена также не осталось шансов на победу. Да и Муссо уже не может надеяться на призовое место, хотя на его лице застыла улыбка превосходства. Нет, это вовсе не улыбка. Его черты искажены, неимоверное напряжение раздвинуло его губы. Небеса не вняли молитве крутобедрого, коричневого от загара Муссо.

Над стадионом поднимается странное шипение; когда закрываешь глаза, кажется, будто сотни паровозов выпускают пар… А сквозь шипение доносится далекое громыхание — по мосту проходит товарный состав. Ну и ну! Что это такое? У финиша затор. Люди подходят и подходят; девушки в тренировочных костюмах, распорядители, фотографы, спортсмены… Что это за парень с повязкой на глазу? Люди подходят и ждут, девушки виснут на своих знакомых, секундометристы показывают друг другу часы, сверяют время, о чем-то спорят; вытянув головы, наблюдают за лидирующей группой…

Неужели Берт и впрямь поставит новый рекорд? Кто этот парень с повязкой на глазу?

Шум голосов подхватывает ветер; трибуны аплодируют, беснуются, топают ногами; и вдруг раздается глухой вскрик, похожий на удар грома, глухой и угрожающий, словно грохот падающей воды на дно каньона. Или нет, словно рев хищников. Это сравнение куда правильней! Хищники восседают на удобных скамьях, изнемогая от ожидания. Старая история, все это было испокон веков…

Пыльные, пронизанные солнцем арены, сверкающие короткие мечи бахвалящихся гладиаторов, рычание голодных зверей, которые быстро пробегали на своих бесшумных лапах по узкому проходу, ведущему на арену; вот они прибежали, насторожились, пригнулись к земле. Богом проклятые жертвы арены! В прищуренных глазах хищников — силуэты гладиаторов, в глазах гладиаторов — растянувшиеся на песке желтые живые холмики. Кто окажется победителем? Долгий, долгий взгляд, короткая заминка, заминка от страха, от тоски, от неуверенности. Но трибуны требуют своего, трибуны орут. И жертвы арены отбрасывают последние колебания…

Старая история, вековечное стремление человека поставить на карту и выиграть, ничем не рискуя. Людям, как и встарь, ничего не надо, кроме хлеба и зрелищ. Кроме хлеба и зрелищ… Кто-то должен побеждать во имя нас, а если он погибнет, мы погибнем с ним. Но лишь на время. До тех пор, пока не появится следующий, которому мы опять отдадим свои чувства; пусть он сражается во имя нас.

Кажется, будто от Берта зависит здоровье, благополучие, будущее всех этих людей; толпа буквально загоняет его на предпоследнюю прямую. И он бежит, судорожно бежит, шаг его дробен, чересчур дробен, голова склонилась набок. Он бежит, подхлестываемый ревом толпы. Что это? Берт покачнулся? Нет, он бежит дальше, протягивает к земле руки, опять начинает загребать кулаками воздух.

Что это за парень с повязкой на глазу?..

Берт прибавил скорость. А может, это обман зрения, может, его бег кажется быстрее только из-за того, что он преодолевает вираж? Колени Берта уже не поднимаются так высоко, как прежде. Он бежит иначе, чем Хельстрём и Сибон. Да, глядя на Хельстрёма и Сибона, не скажешь, что они упадут бездыханными на финише. Бедра Хельстрёма равномерно движутся, Сибон выпрямляется каждый раз, когда опускает ногу и становится на носок… Один из этих двух финиширует первым. Один из них. Либо Хельстрём — «летучий пастор», либо Сибон, газовщик, — бегун из Нарвика.

Преимущество, которое сохраняет Берт, это не преимущество победителя; для Берта его фора всего лишь лекарство от страха и неуверенности. Те двадцать метров, на которые он вырвался вперед, как бы зона страха, зона страха для того, кто внутренне уже сдался.