Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

В саду валялись подушки и пепельницы, которые Карла швырнула из окна, но я не осмелился их поднять, я прошел мимо них, миновал ворота, перебрался на другую сторону улицы и быстро зашагал; я шагал до тех пор, пока не очутился вне пределов досягаемости.

Только на мосту я остановился. Закурил, прикрывая ладонью огонек спички. Уже тогда я понял, что для меня теперь окончательно отрезаны все пути к старому. Появился новый мощный фактор. Нас разлучил поступок Берта на беговой дорожке, один его шаг, который навсегда покончил с Дорном, навеки «победил» его. Теперь к этому прибавилось мое нежелание, моя неохота стать очевидцем роковых событий, страх перед тем, что когда-нибудь судьба призовет меня в качестве свидетеля. Мое единственное желание было отвернуться, закрыть глаза. Только бы избежать ужасной перспективы стать свидетелем!

Да, в ту пору я боялся стать тем, кем уже фактически давно был — свидетелем жизни Берта. Ничего я так не страшился, как того, что какое-нибудь событие вынудит меня свидетельствовать за Берта Бухнера или против Берта Бухнера. Слишком близко я его знал. А равнодушие, которое я к нему испытывал, казалось мне не столь уж надежным. И все это я понял в ту ночь после посещения Карлы, в ту ночь на мосту. Но я понял и другое — необходимость предпринять нечто, дабы покончить с прошлым, дабы вырваться из заколдованного круга, из круга, который включал как свидетеля и меня. Да, я должен был, так сказать, отряхнуть прах от своих ног…

И тут у меня возник план написать его историю, впервые зародилась мысль рассказать о судьбе бегуна, круг за кругом. Я задумал рассказать историю Берта, рассказать о его беге ради спасения собственной жизни. Решил написать эту книгу потому, что необходимо было понять его, понять себя. Я хотел понять, как образовалось магнитное поле, затянувшее нас, словно мы были железными опилками. Я хотел все осмыслить, понять, чтобы забыть.

Вот первый круг. Начало всего: тень бегуна под прямыми лучами солнца. Только тень. Тень бегуна, падающая на стену и странно надломленная в том месте, где стена соприкасается с землей. Кажется, будто ноги отделились от туловища.

Первая точка отсчета совершенно ясна, а стало быть, ясна и последняя точка. Между этими точками пролегла история Берта. Когда я буду ее пересказывать, в душе моей проснутся самые противоречивые чувства, даже ненависть. Все эти чувства я с радостью приемлю, если только они помогут мне обрести ясность.

Я непременно приступлю к этой истории, может быть, даже сегодня; ведь мне вовсе не обязательно знать конец, а главное, вовсе не обязательно придерживаться привычной последовательности; я могу описывать события совсем в другом порядке, в зависимости от их важности для меня лично. Поступая так, я всегда буду иметь в перспективе конец, единственно мыслимый конец.

…Неужели уже прозвучал звонок, возвестивший о начале последнего круга?

Нет, нет, впереди еще целых два круга. Можно подумать, что преимущество Берта заколдованное, ведь ни Хельстрём, ни Сибон до сих пор не предпринимают попыток обойти его. Неужели они не идут на обгон только из-за благоразумия?

Сколько же надо иметь благоразумия, убежденности, веры в себя, чтобы даже сейчас, на предпоследнем круге, не поддаться соблазну, приберечь силы и не стараться обогнать Берта!

Я вижу фотографов, которые собираются у финиша, вижу одетых в белое секундометристов, восседающих на своих узких крутых лесенках. А вот и Ларсен; в красной куртке он похож на редиску; рядом с ним распорядитель, в руках у него белая лента, которую за несколько минут до конца соревнований протянут между двумя столбиками. К беговой дорожке не спеша подтягиваются толкатели ядра и прыгун с шестом, оба запястья у него перетянуты бинтами. Взгляды присутствующих все настойчивей устремляются к финишу. Кто придет первым? Кто разорвет белую ленточку? Да, сегодня, наверное, будет установлен новый рекорд. Если Берт не сойдет с дистанции, он поставит новый европейский рекорд. Нет, он обязательно сойдет с дистанции, замедлит темп, отстанет от других. Разве не так?

Разве он не должен заплатить за то, что начиная с первого круга подверг свое сердце и легкие чудовищным перегрузкам?

Но Берт все еще на двадцать метров впереди Хельстрёма и Сибона; он вытянул шею, словно курица, пьющая воду. Он уже не ударяет всей ступней о дорожку, только часть его ноги касается дорожки; сейчас он похож на человека, переносящего тяжести, на человека, которого непосильный груз пригибает к земле. И он уже не делает эти свои короткие шажки, при которых казалось — его ступня вколачивала в дорожку облачка пыли. Что это? Он пошатнулся? Может быть, от порыва ветра, ударившего в грудь?