Сергей Ионин - Если любишь…

Все повернулись. На большом мраморном кубе-надгробии, сбоку которого были надписи: «Оренбургского войска казак, Красной Армии боец Иван Иванович Бочаров (1892–1985)» и «Упокой, господи, душу раба своего», качаясь, размахивая руками и заламывая голову, плясал пьяный Герка Бочаров.

Все онемели, и только Мирон Козырев, широко шагая через могилы, пошел к Бочарову. Герка плясать и петь перестал, присел и умиленно уставился на директора.

— Ты что же делаешь-то, Герман, а? Свел жену в могилу, и еще тебе мало, пришел, орешь, как ополоумевший, кино строишь, а? Люди же на тебя смотрят, ты глянь им в глаза, людям-то…

— Мирон! — пьяный скривился. — Директор! Мешаю я вам, а? Чего ж вы раньше ко мне не подступили, общественность? Ну?! А я вот сейчас отсюда всех вас, как из шланги… Всех! — Бочаров выпрямился и, покачиваясь, стал расстегивать брюки.

Козырев беспомощно оглянулся. Было бы неловко тащить Герку с этого мраморного куба-памятника, но что-то надо делать. И тут вперед выступила Капитолина.

— Что ж ты, Герка, своего прадеда память топчешь? Ты глянь-ко, куда залез. Он ведь тебя замучит, как ты мою Верку. Ох! Он тебя изведет!

Герка перестал паясничать, выпрямился, качаясь, он потоптался на мраморной глыбе, будто желая убедиться в ее крепости, и неожиданно смиренно махнул рукой:

— Ладно уж… уйду, глаза бы на вас не глядели.

Герка рос хилым парнишечкой, но постепенно, на удивление всем, стал поправляться и вырос в справного молодца. А из армии вернулся уж совсем заматеревшим, сильным парнем. И всем он удался — и работящ, и смел, и красив, да вот беда — запил. Поначалу мать его пыталась остановить:

— Не садись, сынок, на белую лошадь, страшный бег у нее, голову себе разобьешь… Отца вспомни: ведь не пил бы — и сердце бы не разорвало.

Но Герка только отмахивался:

— Ладно, мам… Че мы там с ребятами и выпили… — шутил. — Труд из обезьяны человека сделал, водка превратила его в животное на четырех ногах, а похмелье опять вернуло человеческий облик! Ха-ха-ха!

И шел Герка к дружкам опохмеляться.

И смирилась мать. Многие пили в поселке, забыв себя. Многие. Минули те добрые времена, когда отцы и деды держали своих сыновей и внуков в жесткой узде, не позволяли баловать.

Запой продолжался почти месяц. Герка не мог остановиться, не хотел. Однажды ночью он неожиданно проснулся. Кто-то на него смотрел. Этот взгляд, пронзительный и жестокий, потряс его, заставил съежиться и вдавиться в стену. Взгляд был злобен и беспощаден, Герман нутром ощущал его и, казалось, даже слышал дыхание кого-то, стоящего возле постели. Бочаров ждал удара, и предчувствие боли заполнило все его существо, заставило громко забиться сердце, по телу побежали мурашки, и вдруг стало сладко и весело на душе: вот оно, сейчас будут бить… за Верку бить… Убьют или только покалечат? — мыслил он спокойно, не паниковал, потому что давно знал и ждал — придет возмездие за жену, неминуемо придет.

Но никто его не трогал. В комнате было тихо, но вот кто-то вздохнул и поперхнулся. Герка осторожно косил. Рядом никого не было. Опять кто-то вздохнул, он машинально натянул одеяло до глаз и тут приготовились бить часы… Бочаров усмехнулся: старые часы всегда, перед тем как бить, словно бы горло прочищали… Стал считать: раз, два, три… Три часа ночи.

Он осторожно встал и, неизвестно от кого таясь, скользнул к двери. Дверь была заперта на крючок. Прокрался вдоль окон. Все шпингалеты в гнездах были, и в комнате стояла кислопахнущая перегаром духота.

Герка прошел на кухню, зачерпнул ковш воды, вернулся в комнату и застыл в дверях. Освещаемый лунным синеватым светом, смотрел на него с портрета прадед Иван Иванович, сотник Оренбургского казачьего войска, георгиевский кавалер.

Что-то подкатилось к горлу. Герка закашлялся, из ковша выплеснулась на босые ноги вода. Он испугался и удивился, но потом понял — дрожат руки, попытался успокоить себя, шагнул к портрету и, сглотнув, выдохнул:

— Че? Че смотришь, старая белогвардейская кляча? — и, вспомнив слова матери о белой лошади, усмехнулся: — Брыкаешься?

Прадед сидел рядом с пальмой в кадушке. Смотрел недобро и растерянно, будто затаилась в душе его злоба лютая, и сам он этой злобе дивился. Герка внимательно рассмотрел портрет. Затем снял рамку и, содрав заднюю картонную стенку, вынул фотографию. Внизу, заслоненная рамкой, была надпись: «Родному сыну Ивану на долгую вечную память. Скоро я помру, сын, чую — убитый буду. Вырасти тебе без меня, помни: мать береги пуще глазу и казачью нашу честь. Меня лихом не поминай, не видал я тебя, но люблю. Род наш не позорь. Тятька твой Иван Иванович Бочаров. Из ставки генерала Хагерта писано… Крым».