Сергей Ионин - Если любишь…

Они ехали по деревне, а позади телеги и по бокам бежали пацаны, возле своих ворот толпились деревенские.

Бабка Летягина, вышедшая тоже глянуть на процессию, перекрестила вслед Бочаровых и пробормотала по привычке ворчливо:

— Дай бог здоровья, дай-то бог! Вот ведь как радуется, всему миру праздник… а то… небось человек родился, сын опять же.

Проснувшись наутро после очередного загула, совхозный механизатор Герка Бочаров долго лежал, глядя на оклеенную голубыми обоями стену. С похмелья ныли все мышцы и казалось — только повернись, сердце выпрыгнет из груди или, надорвавшись стучать, остановится.

— Вера, Верка… — боясь пошевелиться, слабым голосом позвал Герка. Жена не отвечала, и он вспомнил, как вчера поносил ее самыми позорными словами, а потом, когда она волокла его домой, кажется, разбил ей нос, не то губы. Куда бил, он не помнил, но кровь была. Это он знал наверняка потому, что, когда бил, на щеку ему брызнуло что-то липкое и теплое. Кровь, не иначе.

Герка еще раз на всякий случай позвал:

— Ве-е-ерка… — но в доме было тихо. «К теще упорола…» — подумал он беззлобно и даже с одобрением — с похмелья он бывал добр и испытывал чувство вины.

Лежать было тяжело. Герка знал, что надо пересилить себя, встать, залить капустным рассолом внутренний жар, сходить на речку искупаться в студеной воде и уж тогда наведаться к сельмагу, где всегда можно опохмелиться.

Он осторожно перевернулся на спину и почувствовал, как выше поясницы заныли почки. Вчера пили много — и водку, и краснуху, и пиво, так что тяжелое похмелье было понятным. Сам он вообще-то предпочитал водку с кислой капустой на закуску. Водку он мог пить долго и помногу и не болеть так сильно. А вот уж когда намешаешь, тогда… Герман собрался с силами и сел.

Перед кроватью стояла на коленях жена, Вера. Он даже удивился — кричал, звал, а она вот тебе: стоит на коленях, как перед иконой. Дура! Это бога можно молитвами пронять, а его, Геркин, организм в настоящее время больше к рассолу расположен, а уж если б сто грамм и жменю капусты — совсем хорошо.

Герка укоризненно поцокал языком: мол, э-э-эх, ты, жена называется, могла бы и не взбрыкивать, когда муж словно колода неподвижная. Вылечи сначала, а потом свои цирки устраивай. Но жена не ответила на его укоризненное цоканье, она стояла, низко опустив голову, молчала. Герка почесал спину и, нагнувшись, толкнул жену в плечо:

— Э-э…

Вера завалилась на бок, но не упала, и Герка увидел, что от шеи жены к спинке кровати идет какая-то веревочка.

— Э-э… Ты че это? — спросил он, поднял лицо жены за подбородок и замер: жена смотрела на него остановившимся неживым взглядом, язык ее вывалился, разбитое опухшее лицо было синюшно-мертвым.

— Ав-ва… — начал было Герка и вдруг закричал: — А-а-а! Верка!

Мать Веры — старая уже Капитолина Кайгородова — хоронила дочь сама. В день смерти забрала ее в свой скособочившийся домишко, и Вера провела в нем положенные ей две ночи, отсюда ее, обряженную в белое коленкоровое платье, проводили на погост.

Гроб несли шестеро колхозных трактористов, когда-то учившихся с Верой, за ними шла Капитолина, суровая и покорная судьбе, а дальше — колонной — весь поселок. В середине колонны местные музыканты — скрипач, гармонист и барабанщик — играли похоронный марш.

Лишних слов на кладбище не говорили. Директор совхоза Мирон Козырев сказал, что Вера была хорошей, безотказной работницей, умной, самостоятельной женщиной, и пусть земля ей будет пухом. Потом дали время матери проститься с дочерью. У Капитолины и слез-то уж не было давно, такая старая была. Говорили, что Веру она родила в пятьдесят лет. Мать застыла у гроба, низко склонившись над дочерью, потом обвела помутневшими от времени и горя глазами односельчан и сказала:

— Не дай вам бог пережить детей своих… — и сухими морщинистыми пальцами прикрыла лицо. Ее подняли с коленей и отвели в сторону.

Гроб заколотили и на полотенцах опустили в яму. Все притихли.

Стукнул о гроб первый ком земли, и эхо, глухого удара заметалось над степью и улетело к полуденному солнцу.

И голубые небеса будто бы провисли над одинокой и какой-то грубой, сиротливой среди всеобщей жизни и летнего цветения глинистой могилой, пахнущей сыростью и смертью.

И в этот момент, когда женщины утирали слезы, а мужчины скорбно помрачнели, раздалась на кладбище разухабистая песня: