Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

С немым вызовом он покосился на свою спутницу. Почему она молчит? Пора бы как-то обозначить, что она тоже рада тому приему, который ему оказали.

Но она на него даже не смотрела. Ее взгляд скользил по витринам, где между убогим суррогатом, продаваемым по ломовым ценам, и безделушками, выставленными лишь для украшения, валялось кой-какое жалкое барахлишко. И вдруг — не подав мужу никакого знака — она свернула в один из этих магазинов, который на поверку оказался даже не магазином, а забегаловкой.

Он снова разозлился на нее, на это пренебрежение: она просто бросила его посреди улицы, ничего не объяснив, в полной уверенности, что он будет ее ждать! Как бы не так — до станции электрички рукой подать. Когда она выйдет из этой забегаловки, он, быть может, уже уедет, и решающий разговор с Гранцовом пройдет без нее.

Впрочем, это его совершенно не радовало, он все больше злился, что не кто иной, как его спутница жизни пытается испортить ему первый за долгое время счастливый день. Едва она показалась на пороге забегаловки, как он развернулся и потопал прочь, прямиком к станции, и не удостоил ее ни взглядом, ни словом, когда она с совершенно беззаботным и добродушным видом встала рядом.

И конечно же, она опять закурила! Так вот зачем она зашла в этот кабак — купить сигарет! Выбросила на ветер последние деньги — нет бы о будущем подумать! И теперь, когда он — по такому радостному случаю — готов взять у нее сигарету, она, разумеется, и не подумала его угостить!

Судьба распорядилась так, что в полупустом вагоне два свободных места рядом нашлись только на одной из тех скамеечек у дверей, которые закреплены вдоль стен вагона. Напротив, через широкий проход, рядом с бледным, но толстощеким господином сидела пожилая дама — впрочем, к толстячку она, похоже, не имела никакого отношения. Про себя Долль тут же окрестил ее «гниющим пупсом». Старая дева, явно никогда не бывавшая замужем, с щечками, на которых розовел невинный младенческий румянец, была так обезображена старостью и стигмами близкой смерти, что в ее детской внешности сквозила какая-то злобная порочность.

Это престарелое создание, расшитое оборками, тесемками и пуговками, не могло просто так смотреть на беззаботно дымящую Альму. Пару раз она презрительно фыркнула, затем покосилась на толстощекого соседа, а потом снова уставилась на молодую женщину и, наконец, на Долля, который как раз только что заплатил за Альму кондуктору и тем самым дал понять, что он ее спутник и за нее отвечает.

Долль в ответ смерил ее холодным, ничего не выражающим взглядом, и «гниющий пупс» что-то горячо залопотал себе под нос. При этом взгляд ее выцветших голубых глаз устремлялся то на Альму, то на других пассажиров, словно призывая их тоже повозмущаться. Было очевидно, что старуха уже не в состоянии молча справляться с обуревающими ее эмоциями и вот-вот взорвется.

То ли Альма хотела этот взрыв ускорить, то ли по своей беспечности не обратила никакого внимания на развертывающийся перед ней немой спектакль, но она вдруг полезла в сумку и вытащила гребешок. И, встряхнув кудряшками, принялась их расчесывать.

Тут уж пожилая дама не выдержала. Громко, срываясь на крик, она напустилась на Альму:

— У себя дома будете расчесываться, девушка! Тут вам не парикмахерская!

Толстощекий господин согласно кивнул, и вообще казалось, что все в вагоне, кто наблюдал за происходящим, были на стороне разгневанной старухи. Но молодая женщина ответила холодно и очень учтиво:

— Я сижу от вас достаточно далеко, чтобы вас не тревожить, сударыня!

Однако, увидев сварливую рожицу гниющего пупса и сердитые, а то и злорадные мины других пассажиров, она внезапно протянула гребешок Доллю:

— Ты бы тоже причесался, милый. У тебя воронье гнездо на голове.

Помешкав, Долль взял расческу и принялся приглаживать волосы. На тех физиономиях, на которых только что было написано злорадство, после неожиданной Альминой выходки обозначилось любопытство и даже улыбки. Улыбнулся и толстощекий старухин сосед. Альмина обидчица побагровела от гнева, потом лицо вдруг ее сделалось изжелта-белым, и она рявкнула:

— Всюду эти расфуфыренные бабенки, тьфу!

Весь вагон затаил дыхание, а Альма ответила хладнокровно:

— И всюду эти печеные сычихи, тьфу!

Не только Долль нашел, что определение «печеная сычиха» как нельзя лучше подходит этой старой перечнице, — весь вагон грохнул. Толстощекий господин, потешаясь, даже затопал было ногами, но тут же оробел и покосился на свою соседку. Впрочем, ее нечего было бояться — она проиграла эту схватку. Забившись в темный угол, она лишь злобно пыхтела — поди, дотлевает заживо, шепнул жене Долль.