Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

После этого интермеццо между супругами все враз наладилось. Они принялись болтать, словно и не было никакой ссоры. Долль охотно взял у жены сигарету, с наслаждением затянулся и даже кивнул в знак согласия, когда Альма сказала, словно извиняясь:

— Проявлю-ка я еще раз легкомыслие — ведь сегодня такой радостный день!

И вот час спустя они стоят в просторной, прямо-таки роскошной приемной. Во всем, что касается обстановки и антуража, это здание значительно превосходит то, в котором они сегодня побывали. И насколько эта приемная — где на стенах развешаны старинные полотна, пол устлан толстым ковролином, а в воздухе разлита атмосфера деловитого порядка, в которую две сотрудницы тем не менее привносят что-то домашнее, уютное, — так вот насколько эта приемная краше фёльгеровской, настолько и сам прием, их здесь ожидающий, теплее того, что оказал им редактор. Едва Долль назвал свое имя, едва одна из дам скрылась в соседнем помещении, чтобы доложить о нем, — как дверь этого помещения (а это оказался целый зал, оформленный в бело-голубых тонах) распахивается и к Доллю бросается крупный, толстый седой человек.

— Долль! — восклицает он, хватает гостя за руку, и все в нем, кажется, ходит ходуном от волнения. — Долль! Ну наконец-то!

Он тащит потрясенного Долля из приемной в бело-голубой зал; фрау Долль молча следует за ними.

— Долль! Значит, вы все-таки живы! Мы так за вас переживали!

И Долль, чью руку тискает в своих больших, влажных, мягких ладонях радушный хозяин, ничего не может вымолвить, кроме имени, которое он впервые услышал полтора часа назад:

— Гранцов! И вправду — Гранцов!

Они смотрят друг на друга, на глазах у обоих слезы — словно встретились старые товарищи. И в этих слезах нет ничего фальшивого: их захлестывает буря эмоций, буря воспоминаний о двенадцати годах, которые один из них провел в эмиграции, а другой — под пятой у нацистов. Но они выжили! И они всей душой радуются, что наконец-то могут встретиться и познакомиться. Если бы не исторические катаклизмы, они давно бы уже стали приятелями.

При этом Долля гложет совесть: Гранцов хотя бы его книги знает, не в пример его, доллевскому, возмутительному невежеству. В голове проносится: надеюсь, Фёльгер никогда не расскажет Гранцову, что я и имя-то его не сразу вспомнил. Но это легкое чувство вины быстро развеивается. Гранцова, по всей видимости, собственная персона совершенно не интересует. Он жаждет послушать Доллей: как они провели последние годы, где и на что жили, где живут сейчас, как у них дела. Только радость, добродушную радость читает Долль в глазах Гранцова, который жадно ловит каждое его слово. А ведь я кто? Всего-навсего неприметный романист, который давно уже бросил писать и погряз в самокопании. Лишь бы Гранцов этого не понял — а я уж как-нибудь соберу себя в кучку…

Пока Долль лихорадочно размышляет, Гранцов усаживает их на полукруглый диванчик голубого бархата. На круглом столе лежат сигареты, угощайся не хочу. Кофе заказан и уже принесен, да не просто кофе, а самый настоящий кофе, хоть и жидковатый, но…

— Вы уж нас извините, Долль. Столовая у нас не ахти. Но это явление временное — теперь-то все наладится…

Гранцов так произносит это «теперь», будто имеет в виду нашедшегося Долля, будто с этой минуты отсчитывает новую эру, — хотя, конечно, это ложное впечатление.

Беседа вливается в более спокойное русло. Говорят по большей части Долли, повествуя о событиях последних месяцев. Да, в отличие от редакции Фёльгера здесь Альма тоже говорит — никакого демонстративного молчания. И это правильно: если Фёльгер, бросив на нее один-единственный удивленный взгляд, тут же перестал ее замечать, то Гранцову явно нравится веселая молодая женщина — он слушает и ее, и Долля с равным вниманием, то улыбаясь, то хмурясь.

Да, этот Гранцов — мастер задавать вопросы и слушать. Не то что Фёльгер: там оба собеседника только и ждали паузы, чтобы вклиниться со своими жалобами. У Гранцова, похоже, нет потребности рассказывать о себе, он, как говорится, весь обращается в слух. Он энергично кивает, когда они сообщают ему о решении никогда не возвращаться в городишко. Он озабоченно качает головой, когда слышит, в каком состоянии они нашли свою берлинскую квартиру. Он с силой хлопает ладонью по столу, когда Долль описывает чиновника-тирана из жилищного управления. Словом, он принимает живейшее участие во всем, что ему рассказывают, и у них создается впечатление, что он не просто слушает и тут же выбрасывает услышанное из головы, а делает выводы, принимает решения…