Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

— А, — отмахнулся Бильон. — Ну видел. Но только ничего такого тебе не грозит. Здесь другое дело. У нас такого не случится. Мы их от этого удерживаем.

— Правильно, Вы их от этого удержите, — усмехнулся грек.

— И помогает. Сегодня вечером, например. Концерт. Мальчик Тимоти. Вот что тебя успокоит. Прекрасный туземный паренек для примера. И мы пойдем туда, и там будет еще немало добрых туземцев, там, в церкви… И доктор Вреде там будет, и пастор, и его супруга. Эх, Ари, как все это прекрасно, все это, что помогает оставаться человеком!.. Ну, да ты сам знаешь. — Голос Бильона убеждал грека понять то, чего многие другие так и не хотели понять, как им ни втолковывай.

Пока Бильон заплетающимся языком изъяснялся Мадзополусу, тот думал о Динамите и об автомобиле, скрытом в лощине. Если б только Бильон знал! Чтобы скрыть до захода солнца двух этих черномазых, груз дагги и такой желанный для полиции черный автомобиль, стоило не раз промазать в бильярд. У него игра крупнее. Уж в той-то игре он выиграет, тем более что там у него перед Бильоном есть одно преимущество, хотя бы то, что старший констебль и не подозревает, какую игру он, Аристид Мадзополус, ведет у него за спиной.

— Скажите, Бильон… этот ваш Бол… Не кажется ли вам, что он слишком зачастил в кафе, а?

— Вот как? — Бильон, казалось, не понял, чего бы это вдруг и здесь всплыло это имя.

Мадзополус продолжал:

— Он продувной малый, этот ваш Бол. Почти законченный полицейский. — Грек с удовольствием отметил, как побагровело коричневое от загара лицо старшего констебля, когда тот внешне спокойно согласился, что да, Бол — удачливый полисмен, этого у него не отнимешь, и что он, Бол, скоро будет сержантом.

— С таким нам действительно нечего опасаться никаких неприятностей, от него ничего не ускользнет, — заметил Мадзополус, подзадоривая. — Вы знаете, Бильон, если здесь у нас случится какая-нибудь заварушка, смело поручайте это дело вашему Болу, и вам останется только открыть полевой госпиталь…

— Вы так думаете? — Бильон сдерживал гнев. Ари поддразнивал его, прекрасно зная о чувствах, которые они, Бильон и Бол, питают друг к другу.

Мадзополус перешел на серьезный тон.

— Бол ходит в кафе. Он ест у меня. Боже, сколько он ест! И я не против того, чтобы он ходил в кафе. На одном таком можно разбогатеть… Но он пялит глаза на Анну-Марию…

— А почему бы и нет? Он ничем не связан, не так ли?

— Ja, он ничем не связан. И все-таки я не думаю, что ему следует ходить за ней по пятам.

— Почему?

— Эта девушка — цветная.

— А, никто этого не знает. И вы тоже, — отмахнулся Бильон.

— Вы так думаете? Как бы вам не пришлось попотеть, если она все-таки окажется из этих цветных из Кейпа. Немножко воображения, констебль, и вы представите себе заголовки: «Нарушение нравственности: цветная и полисмен»!

— Хм, — Бильону стало не по себе.

— Не думаете ли вы, что вам лучше бы предостеречь его, по-отечески, скажем. Вы можете отнестись к нему по-отечески? Сказать ему, что он не имеет права полагаться на старые представления, что, дескать, хоть внутри мы все одного цвета, но…

Бильон рассердился. Такие разговоры всегда производили на него отвратительное впечатление.

— Слушай, Ари, когда мы пойдем сегодня на концерт, окунись в атмосферу церкви… Ты имеешь что-нибудь лично против Бола, поэтому ты приплел сюда разговор о цветных?

Грек не ответил. У него только дернулись веки, и Бильон увидел за ними блеснувшие, как острие ножа, зеленые глаза. Бильон почувствовал в них холодную силу левантийца. Чтобы скрыть невольное смущение под этим взглядом, он поднес ко рту стакан и залпом выпил бренди. Тогда ему стало легче. Нельзя давать волю фантазии. Не может же этот грек в самом деле видеть его насквозь, не дьявол же этот Мадзополус в конце концов.

Бракплатц мог похвастать процветающим шибином; эти незаконные питейные заведения возникали, как грибы после дождя, и в локациях других городов. Запретить алкоголь или любовь — все равно, что иметь дело с динамитом; дельцы получают высокий доход, и взнуздать их законом нелегко. В этом южноафриканская полиция должна была убедиться.

Матушка Марта жила припеваючи с тех пор, как занялась этим делом в 1942 году. И в ту субботу, когда играл Тимоти, это была полная, гладкая, бойкая женщина шестидесяти лет со светло-коричневой кожей без единой морщинки, сверкающей, как натертый паркет.

Она с успехом следовала к раз и навсегда намеченной цели, в изобретательности могла поспорить с местной полицией, впрочем, дважды сиживала в тюрьме — одним словом, была именно тем человеком, у которого мог найти убежище Молиф-Динамит до той поры, покуда ему удастся ночью улизнуть из города.