Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

…Младший констебль Чарли Экстейн наблюдал за ними, сидя за столом в соседней комнате. Он ждал Бола.

— Старый… — Бол грязно выругался, — совсем спятил. Он не понимает, что делает, — сказал он, выходя от шефа. — А этот кафр воображает, что ему все так сойдет, потому что за него заступился старик. В следующий раз он совсем обнаглеет и станет думать, что ему вообще все дозволено. А все потому, что Бильон с ними слишком мягок.

— Ja, — согласился Экстейн, — старик слишком мягок.

— Иисусе, теперь ты понимаешь, откуда все эти проклятые заботы, куда ни глянь. Слишком много таких, как Бильон. Стариков, хочу я сказать, они слишком мягки. Они ни черта не научились, ничему на свете, и нам приходится за них расхлебывать.

Бол забрался в машину, захлопнул дверцу и сказал Экстейну уже в окно:

— Ты знаешь, что он сказал? Правосудие превыше закона… превыше закона!

— Но разве это не одно и то же? — Экстейн озадаченно уставился на Бола.

— В том-то и дело, парень. Закон есть закон. Закон говорит: так-то и так-то; законники толкуют о том, как понимать эти слова, согласен, но, уж когда они кончат разговоры, пусть остановятся на том, что записано в книгах.

— Правильно.

— Если правительство говорит: «таков закон», и они его записали, то так это и есть. И никто не может спорить. Если кафр не взял паспорт, он не взял паспорт. Закон говорит, что он обязан иметь его при себе… Правосудие превыше закона! — Бол фыркнул от возмущения. — Старик просто спятил. Он совсем уже из ума выжил.

Бол уехал, и Экстейн остался в участке за старшего. Старший констебль сдал ему дежурство, переоделся и отправился в гостиницу. Каждую субботу после пяти они встречались там с Мадзополусом, чтобы сыграть на бильярде и выпить.

Грек, пристрастившийся еще в Египте к французскому бильярду, очень скоро преуспел и в игре цветными шарами на большом столе. За два года Бильону так ни разу и не удалось обыграть его, хотя старший констебль числился в сильных игроках.

Этот час, что Бильон проводил в обществе грека, был для старшего констебля единственным удовольствием, которое он позволял себе за целую неделю. Давнишняя слава чемпиона в регби и непобедимого теннисиста ушла в прошлое, и бильярд был его последним спортивным увлечением, от которого его еще не отрешила Генриетта.

Мадзополус запаздывал, но Бильон, предвкушая удовольствие от игры, не сердился. Он составил шары, ловко разбил аккуратный треугольник и теперь не спеша примерялся красным шаром к выигрышным ударам, которыми законно мог бы похвастать. Красные и черные шары мягко скользили в лузу, и он поднимал счет, удовлетворяя свое безобидное тщеславие.

Вельветовые бриджи Бильона были стянуты в поясе широким кожаным ремнем, спускавшимся до самых бедер, совсем на манер корсета, державшего солидное чрево старшего констебля. Когда он, изготавливаясь к удару, наваливался на край бильярда, оно внушительно расплывалось по зеленому сукну.

Пришел Мадзополус. Он не стал извиняться за опоздание. Они сразу же начали. И тут же стало видно, что мысли Мадзополуса витают где-то далеко от бильярдного стола.

Как ни был Бильон поглощен игрой, даже он это заметил.

— Что это тебя так заботит, дружище? — поинтересовался старший констебль.

— Ничего особенного. Вовсе ничего… если не считать дел.

Бильон послал в лузу желтый, зеленый и коричневый и вышел на отметку «40». Мадзополус объявил проигрыш и положил кий. Следующую партию грек тоже провел кое-как, и Бильон опять выиграл.

— Ты не заболел ли? — спросил Бильон участливо, сам не веря в свою удачу.

— Да нет, ничего.

— Что-то с тобой сегодня неладно. Два года я не мог тебя побить, и, черт побери, вот я разделываю тебя всухую.

Мадзополус перегнулся через стол и снова промазал простейший удар. Бильон срезал красный, забил его в среднюю лузу.

— Вам просто чертовски везет! — Грек через силу улыбнулся, и Бильону вдруг пришло в голову, что здесь и вправду что-то не так.

— Слушай, Ари, ну-ка, выкладывай, что у тебя на уме. Ты сегодня явно не в форме. Два года, дружище, два года, и я ни разу у тебя не выигрывал. Пошли на веранду, я угощаю. Я же вижу, что тебя что-то гнетет.

Бренди оказалось плохое и свирепое.

— Ну, если бы ты был полисменом или там доктором, я еще понимаю, у тебя могли быть заботы, — сказал Бильон, — в наши дни даже государственные деятели ударились во все тяжкие…

— Вот как? — перебил его Мадзополус. — Не сказал бы, что так уж сладко приходится простому лавочнику. Ты видел фотографии магазинных витрин после этого бунта в Натале?