Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— Быстро же ты все подмечаешь… даже кумиры.

— Угадала. Хотя бы та старуха, которая пыталась ко мне пролезть. Чем не идол?

— Суша-ханум?

— Ну да. Может, даже помешанная.

— О ней лучше потом, Аурис. У нее отняли детей.

— То есть?

— Забрали. И, пожалуй, это единственное доброе дело, которое за полтораста лет здесь сделали англичане… Подумай сам — разве такая имеет право на детей? Падшая, страшная… Она болела всеми болезнями, которые только мыслимы в этом городе и во всем мире: тут и сифилис, и холера, и черная оспа… И постоянно болеет… Но все рожает, рожает, рожает — одного за другим… А ведь стара… и ни мужа, ни…

— Не всегда эта люлька человечества… пресловутая наша восточная колыбель… приносит возрождение… Сознание определяется все-таки тем, как человек живет изо дня в день… и какие социальные условия формируют отдельно взятую личность, которая… как тебе, должно быть, известно…

— Маркс! — Ее глаза сверкнули. — Опять? Думаешь, он здесь… уместен?

— Как нельзя больше! Маркс, дорогая Эрика, здесь нужен куда больше, чем все их идолы. И я верю, что в наше время, когда человек покоряет космос, он в состоянии победить и атавистическую философию вечной нищеты, которая, как я вижу, чрезвычайно модна в блестящих салонах Европы… И, возможно, в еще более блестящих гималайских льдах…

— И об этом — потом, ладно? Когда обвыкнешься здесь. Зарегистрируешься. И когда хотя бы столько, сколько я…

— Ты здесь давно?

— Не очень. Третий месяц. Сразу после твоего отъезда из Кельна… просто не сиделось больше там… Тогда шел дождь, а тут, видишь, жарища. Мне здесь нравится, Аурис.

— Вижу.

— Больше, чем в Кельне. И если бы я могла… Ах, не будь я бедной, слабой женщиной… никогда бы больше в наши джунгли…

Она не закончила — резко схватила Глуосниса за руку и втащила в холл.

— А чемодан? — спохватился тот, когда толстый, обрюзглый старик с лоснящимся лицом взял у него паспорт и долго, поглядывая по сторонам, будто поджидая кого-то, тупыми, сглаженными от постоянного щупанья бумаг пальцами листал хрусткие страницы; Эрика стояла рядом и равнодушным взглядом обегала просторный, прохладный, но совершенно пустой и оттого неуютный холл. — Где он?

— Надеюсь, давно в твоей комнате, — сказала она, обернувшись к Глуоснису. — Ты забыл его… Стоило только завести серьезный разговор…

— Все-таки чемодан каждому нищему пилигриму…

— Он уже в номере, — повторила Эрика. — Но оставим же мы его на улице… Я подожду тебя здесь, — кивнула на дверь в углу — и не столько на дверь, сколько на кресло рядом и надпись «RESTAURANT». — Пока ты умоешься и соскоблишь с подбородка эту полуседую сивую щетину… Ведь скорее всего и ты не хочешь походить на европейца… хотя бы эти две недели…

— На европейца? Что это значит?

— А то, что европейцы нынче еще более неряшливы, чем эти… Хотя и обжираются сверх меры и мажутся всякими кремами, вазелинами. У них грязь под слоем крема, Аурис. Под их дубленой, хорошо выработанной кожей…

— Иногда и они моются, презренные европейцы, а?.. Вот в Кельне, помнится…

— В Кельне! Кельн далеко. С бассейнами, которых там действительно хоть отбавляй… Да не в этом дело! — Она направилась к двери ресторана. — Ну, я жду. Поспеши.

Он в самом деле обнаружил чемодан у себя в номере; доставивший его смуглый чернокудрый служитель («опять — копна!»), слегка покачиваясь на ходу, как раз покидал его комнату. Глуоснис нашарил в кармане мелочь.

— No, no! — замахал руками парень. — Заплачено. Уже. White lady [16] Нет, нет! Белая леди (англ.) . .

— Lady?

— Yes. Thank you [17] Да. Спасибо (англ.) . .

«И пусть… — Глуоснис оставил монетку в кармане. — Пусть. Ему видней».

Когда, покончив с мытьем-бритьем, он смочил одеколоном виски, потом на тарахтящем лифте спустился вниз, дверь ресторана для европейцев была настежь распахнута, и официант с худым, костистым лицом, издали поклонившись ему, показал не столько жестами, сколько глазами место в самом сумрачном конце этого огромного и на удивление пустого зала. Эрика уже находилась за столиком и, глядясь в ручное зеркальце, красила губы. Губы эти подрагивали, точно две переспелые, готовые упасть вишни; глаза сияли. Горели и сверкали глаза и у человека, окаменевшего поодаль, под исполинской финиковой пальмой. От них несло невообразимым холодом, вовсе не свойственным этой стране, где все пышет зноем, и Глуоснису этот холодок показался очень даже знакомым, только он не мог припомнить, почему именно.