Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Ты кричал на меня. Я не мог думать.

— Кто дал тебе спички?

— Марк.

— Марк дал тебе упаковку спичек?

— Нет. Одну.

— Он только передал тебе одну спичку?

— Ну да.

— Как ты зажег эту спичку?

— Я не зажигал.

— Как-то же она зажглась, Бен?

— Она уже горела, когда он мне ее давал.

Я глянул на себя вниз, смутно осознавая, что, сам того не замечая, поднялся на ноги.

— Марк дал тебе зажженную спичку?

— Ну да.

— Он велел тебе бросить ее?

— Я не помню, говорил ли он это.

— Бен. Ты должен попытаться вспомнить. Это важно. Это по-настоящему важно.

— Он вел себя так странно. Все время твердил, что все будет хорошо, если я сделаю. Во всей стране. Он говорил, что все будет снова хорошо. Я смогу все устроить.

Долгая холодная дрожь охватила меня с затылка и сбежала вниз по позвоночнику.

— Ты полиции все это рассказывал?

— Может быть. Я не помню.

— Я должен наведаться к ним и снова поговорить.

Круто развернувшись, я направился к двери, удивив охранника, которому пришлось открывать ее для меня. За спиной я все время слышал, как Бен звал меня. Раз за разом.

— Не надо! Не оставляй меня здесь! Дружище, возьми меня с собой! Я хочу домой!

Иногда приходится закрываться, полностью отрешаясь от всего. Затворять двери в те места в вашей душе, что все еще способны чувствовать. Потому как ничего больше сделать нельзя.

Я расхаживал перед заваленным столом Мичелевски. Он то и дело указывал на стул. Но я на него так и не садился.

— Как вы только подумать могли обвинить Бена в преступлении? У него поврежден мозг. У него разум младенца. Марк дал ему зажженную спичку и велел бросить ее. Беном легко манипулировать. Он теряется, когда на него кричат. Он не понимал, что делает.

— Это он сейчас так говорит. Джесперс рассказывает другую историю. И Бен ничего этого не рассказал вчера, когда мы его допрашивали.

— Он испугался. Ему трудно запоминать подробности.

— Или ему просто хочется выбраться и отправиться домой.

Я перестал расхаживать.

— Послушайте. На основании того, что я знаю о своем брате… я не верю, что он лжет. По-моему, у него просто мозгов не хватает, чтобы выдумать ложь. Он не способен даже научиться находить дорогу от остановки автобуса до работы. Два квартала. И вы считаете, он способен сообразить и сказать нечто такое, что возложит в суде обвинения на Марка Джеперса?

— Его освидетельствуют, — сказал Мичелевски. Как будто это было концом всех дел.

— Я переговорю с адвокатом. Вы не имели никакого права допрашивать Бена без присутствия его опекуна. Он, считайте, младенец.

— Откуда мне было знать, что он похож на младенца?

— Это про Бена известно всем и всякому в городе.

Мичелевски откинулся, кресло под ним скрипнуло.

— Я в этих краях новичок.

И только я вознамерился назвать его лжецом (каковым он мог быть, а мог и не быть), как он сказал:

— Вы-то знали. Почему же ничего не сказали? Почему не сказали, что хотели бы присутствовать?

— Вы заявили, что мне нельзя.

— А вы никогда не говорили, что ваш брат умственно неполноценен.

Вздохнув, я тяжело пустился на деревянную скамью. Коп был прав. Моя вина. Почему я не настоял? Упрямый, тупоголовый отказ допустить, что Бена могут заподозрить. Я знал, что он был не причастен, и ожидал, что всем вокруг это тоже известно.

— Ладно, — сказал я, — его освидетельствуют. И это значит…

— Возможно, назначат слушания по поводу вменяемости.

— И, если… то есть, я хочу сказать, когда его признают невменяемым?

— Вероятно, его переведут в больницу штата.

— Надолго?

— Это может зависеть от разных вещей. В худшем случае… для него… до тех пор, пока не решат, что он не представляет опасности ни себе, ни другим.

Не скажу точно, долго ли я стоял там, осознавая это. Упрятывая в сознание совершенно новый набор будущих препятствий на этой дороге с препятствиями, какою стала теперь моя жизнь.

— Но… Бен не изменится никогда. Он всегда будет оставаться в точности таким же.

— Верно, — кивнул Мичелевски.

И это, по-видимому, оказывалось тупиком для… скажем так, многого. Самым малым, из чего был наш разговор.

Я оставил старый «Бьюик» моей мамы за полквартала от автомастерских и пошел пешком. Сам не очень-то понял зачем. Может быть, чтоб Крису Керрикеру было труднее увидеть меня. Хотя к тому времени он уже должен был хорошо понимать, что я приду.