Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

Как же много всего было мне не подвластно! Неужто так было всегда? Не мог вспомнить. Не мог больше протянуть связь к своему прошлому. Это было так давно. Это было… я занялся арифметикой в уме. Десятое сентября было «до того», а оно случилось… восемь дней назад.

Все это казалось непостижимым, и сил думать об этом не было. Надо засунуть это в самую дальнюю ячейку памяти под названием «Сведения, смысл которых, возможно, появится позже». Потому что в данный момент в них точно не было никакого смысла.

Когда я вернулся, то все еще не мог наладить дыхание. О, будьте спокойны, вид у меня был нормальный, и голос звучал обычно. Только осознанно. Не безотчетно. Малейшее отвлечение — и я переставал дышать. Во всяком случае, мне так представлялось.

Бен лежал в постели, там, где я его и оставил. Слава богу.

— Как твой живот?

— Плохо.

— A-а. Очень жаль. Анат передала тебе пончик с повидлом.

Бен резко сел на кровати:

— Пончик с повидлом я мог бы съесть.

— А у тебя живот от него не заболит?

— По-моему, у меня не живот. По-моему, у меня больше голова.

— Но не как при сотрясении?

— Нет. Не так.

— Что ж, тогда давай к столу, поешь, — сказал я, разворачивая пончики.

— Почему мне нельзя съесть его в постели?

— Потому, что повидло, когда ты откусишь, вылезет, да и весь пончик обсыпан сахарной пудрой.

— Я встаю, — объявил Бен.

Он притащился на своих длинных, плохо слушавшихся ногах к столу, оставаясь в байковой пижаме. Я положил все на тарелки и поставил на стол. Бен жадно набросился на свой пончик, отхватил кусок, и вылезшее повидло расползлось по тарелке. И по столу.

— Извини, — выговорил Бен.

— Не страшно. Я потом вытру. Так, послушай. Расскажи-ка мне кое о чем, дружище. Ты знаешь, когда у тебя на работе выходные?

— Ты имеешь в виду, когда я туда не езжу?

— Именно.

— Знаю.

— Какие же?

— Дни, когда я должен сам себе делать хлопья, потому что мама готовится отвезти меня на работу, — это дни, когда я езжу. Дни же, когда она печет мне блинчики и потом опять уходит спать, — это дни, когда я не езжу.

Я вздохнул, откусил кусочек своего шоколадного пончика. Он был еще слегка теплым, и это навело меня на мысли об Анат. Хотя, в общем-то, а что бы не навело?

— Понял. Значит, мне нужно следить за твоим распорядком. Это еще одна страница в моем руководстве.

— В чем? Что ты только что сказал?

— Руководство? Это такая книжка, по которой понимаешь, как что-нибудь нужно делать.

— Я бы мог им пользоваться, — сказал он.

— Мы все могли бы. Ой, я забыл. Анат, когда давала твой пончик, просила передать, чтоб ты скорее поправлялся.

Бен поднял на меня взгляд. Посмотрел прямо в глаза. В первый раз с тех пор, как я вернулся. Меня это поразило. Я думал, что он никогда никому не смотрит в глаза.

— Она тебе нравится! — воскликнул он. Громко. Напористо. Как будто хвастливо меня в чем-то обличал.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что так оно и есть!

— Но почему ты это говоришь?

— Потому что это правда!

— Давай-ка попробуем зайти с другого конца, брат. Откуда тебе известно?

— Это все прямо там, — произнес он.

И показал двумя пальцами правой руки. Двумя обсыпанными сахарной пудрой пальцами указал прямо в мои глаза.

Если у меня и были какие-то сомнения в том, что нелады со здоровьем Бена проистекают от тоски по нашей маме, то его гневная выходка за ужином прояснила все.

Я разморозил и разогревал найденную в холодильнике лазанью, уже разрезал ее, когда, подняв взгляд, увидел стоявшего в дверях кухни Бена.

— Я хочу макароны с сыром, которые делаются из коробки, — сказал он.

— Знаешь, мы будем это есть, — сказал я.

— Но я хочу то.

— Тогда я приготовлю это завтра.

— Мама всегда готовит макароны с сыром, когда я ее прошу.

Ну вот, опять двадцать пять. На этот раз довольно просто.

— Может, потому, что ты вовремя предупреждал, и ей уже не нужно было хлопотать над готовкой чего-то другого.

— Нет. Всегда. Когда я просил.

Я в этом сомневался. Зная свою маму. Но не сказал этого.

— Что ж, я не мама.

Более или менее я понимал, что он заведется. Но ответить было нужно именно так.

Бен ничего не сказал, только лицо у него перекосилось, он снова принялся расхаживать по квадрату, сжав руки в кулаки, колотя ими себя по бокам и роняя злые слезы.

Я решился на эксперимент.

Уселся у кухонной двери и нарочито бурно разыграл истерику. Напоказ. Как можно громче. Голову уткнул в ладони. Издавал звуки, будто меня душили. Однажды такое сработало. Может, это был ключ.