Филип Рот - Призрак писателя

Но, увы, я не мог вытащить ее из ее священной книги и сделать персонажем реальной жизни. Вместо этого напротив меня сидела Эми Беллет (кем бы она ни была) и листала журнал Лоноффа, впитывала в себя все подчеркнутые им места, ждала, не изменит ли он в последний миг свою жизнь, а заодно и ее? Все остальное было сплошной литературой, неопровержимым ответом на вопросник Ваптеров, который я собирался им дать. И эту литературу, вовсе не неопровержимую, не могущую снять с меня их обвинения и вернуть меня в заветное состояние беспорочности, они сочли бы глумлением куда отвратительнее того, что они обнаружили в ими прочитанном.

Хоуп спустилась, одетая для улицы — защитного цвета суконное пальто с капюшоном, шерстяные брюки заправлены в теплые сапоги. Одной рукой она, чтобы не упасть, крепко держалась за перила, в другой несла небольшой чемоданчик.

Лонофф стоял наверху лестницы.

— Не надо так, — сказал он мягко. — Это же чистое…

— Пусть каждый из нас получит то, что хочет.

Она говорила, не обернувшись к нему: в ее волнении первым делом ей надо было справиться со ступенями.

— Вряд ли ты этого хочешь.

Она остановилась.

— Именно этого я хотела долгие годы.

И она продолжила движение к выходу.

— Возвращайся сюда. Ты сама не понимаешь, что говоришь.

— Ты просто испугался, — проговорила она сквозь зубы, — что тебе не с кем будет скучать.

— Хоуп, я тебя не слышу.

Опасные ступени были пройдены, и маленькая женщина обернулась, посмотрела наверх.

— Ты просто волнуешься, получится ли у тебя писать, читать, размышлять, если не будешь скучать со мной. Что ж, теперь поскучай с кем-нибудь еще! Теперь пусть кто-нибудь другой тебя не беспокоит!

— Прошу тебя, поднимись сюда.

Но она словно не услышала его просьбы, вошла с чемоданчиком в гостиную. Навстречу ей встал только я.

— Снимайте пальто, — сказала она Эми. — Теперь вы тридцать пять лет будете этим заниматься! — И она затряслась от рыданий.

Лонофф осторожно спускался с лестницы.

— Хоуп, хватит разыгрывать спектакль. Возьми себя в руки.

— Я ухожу, — сказала она ему.

— Никуда ты не уходишь. Поставь чемодан.

— Нет! Я уезжаю в Бостон. Но не беспокойся, она знает, где что. Она здесь уже практически как дома. Ни минуты драгоценного времени не будет потрачено впустую. Она может повесить свои вещи обратно в шкаф и начать навевать на тебя скуку, как только за мной закроется дверь. Ты даже разницы не заметишь.

Эми, не в силах больше смотреть на Хоуп, опустила голову, на что Хоуп тут же отреагировала:

— Ах, она, кажется, считает иначе! Ну, разумеется. Я видела, как она разглаживала каждый листок черновиков. Она думает, что при ней здесь будет царить искусство. О да, навечно! Пусть она попробует тебе угодить, Мэнни! Пусть она тридцать пять лет побудет фоном для твоих размышлений. Пусть она увидит, как благороден и отважен становишься ты к двадцать седьмому варианту. Пусть она готовит тебе замечательные блюда и зажигает за ужином свечи, пусть подготовит все, чтобы сделать тебя счастливым, а потом увидит, с каким каменным лицом ты вечером выходишь к столу. Сюрприз к ужину? Ах, милая девочка, как же иначе после неудачного дня работы. Это его нисколько не раздражает. Свечи в старых оловянных подсвечниках? Свечи после стольких-то лет? Как же это убого, думает он, как пошло — ни дать ни взять жалкое кафе былых времен. Да, пусть она дважды в день набирает горячую ванну для твоей бедной спины, а потом с ней неделю никто не будет разговаривать, уж тем более обнимать в постели. Спросишь его в кровати: «Что случилось, дорогой, в чем дело?» И ведь прекрасно знаешь, в чем дело, знаешь, почему он тебя не обнимет, почему даже не помнит, что ты тут. Пятидесятый вариант!

— Достаточно, — сказал Лонофф. — Довольно подробно, очень точно и достаточно.

— Разглаживать эти твои черновики! Она еще увидит! Да за два месяца 1935 года меня в час пик в метро больше погладили чужие люди, чем здесь за двадцать лет! Снимайте пальто, Эми, вы остаетесь. Все, о чем вы мечтали в школе, сбывается! Вы получаете творческую личность — а я ухожу!

— Она не остается, — снова мягко сказал Лонофф. — Остаешься ты.

— Еще на тридцать пять таких лет — нет!

— Ой, Хоули… — Он погладил ее по лицу, все еще мокрому от слез.

— Я еду в Бостон! Я еду в Европу! Поздно меня гладить! Я отправляюсь в кругосветное путешествие и сюда больше не вернусь! А вы, — она сверху вниз посмотрела на Эми, так и сидевшую в кресле, — вы никуда не поедете. И ничего не увидите. А если когда-нибудь отправитесь поужинать, если раз в полгода вы уговорите его пойти к кому-нибудь в гости, будет только хуже: за час до выхода из дома ваша жизнь превратится в кошмар — он будет ныть по поводу того, как это будет, когда эти люди начнут высказывать свои идеи. Если вы осмелитесь сменить мельницу для перца, он спросит, в чем дело, что было не так со старой? Ему нужно три месяца только для того, чтобы привыкнуть к новой марке мыла. Поменяешь мыло, а он ходит и морщит нос, будто на раковине в ванной лежит чей-то трупик, а не кусок «Палмолив». Ничего не трогать, ничего не менять, все должны соблюдать тишину, дети должны молчать, их друзей нельзя пускать раньше четырех… Вот, моя юная преемница, в чем суть его искусства — в отрицании жизни! Теперь вы будете той женщиной, с которой он не живет!