Филип Рот - Призрак писателя

То, что я произнес, было немногим лучше:

— Вчера вечером за ужином он рассказал мне о письме, что вы прислали ему из Англии.

Она приняла это к сведению и продолжала ждать. На голове у нее была белая вязаная шапочка с пушистым белым помпоном на длинном шерстяном шнурке. Ну конечно же! Он дал ей эту шапку в ее первую зиму здесь, в Беркширских горах, и теперь она не могла с ней расстаться — как не могла расстаться с ним, со своим вторым Пимом.

— Когда это было? — спросил я. — Когда вы жили в Англии?

— Боже мой!

Она закрыла глаза, прижала ладонь ко лбу. И тут я заметил, как она устала. Оба мы не спали предыдущую ночь, она думала, какой бы стала, живя с Лоноффом во Флоренции, а я — о том, кто она такая. Рукав ее пальто задрался, и я, естественно, увидел, что на руке у нее никакого шрама нет. Ни шрама, ни книги, ни Пима. Нет, любящий отец, от которого его ребенку надо отказаться ради искусства, был не у нее, а у меня.

— Я была невысокая, мрачная, честолюбивая. И мне было шестнадцать. Одиннадцать лет назад, — сказала она.

Ровесница Анны Франк, если бы та выжила.

— А до Англии где вы жили?

— Это долгая история.

— Вы пережили войну?

— Война прошла мимо меня.

— Как так?

Она вежливо улыбнулась. Я начинал ее раздражать.

— Повезло.

— Наверное, так же она прошла и мимо меня, — сказал я.

— А что у вас было взамен? — спросила она.

— Мое детство. А у вас что было взамен?

— Чье-то другое, — сухо ответила она. — Нам, пожалуй, пора отправляться, мистер Цукерман. Мне пора. Поездка долгая.

— Я бы предпочел попрощаться.

— Я бы тоже, но лучше нам поехать.

— Уверен, он хотел, чтобы мы подождали.

— Неужели? — сказала она странным тоном, и я прошел за ней в гостиную, где мы сели в глубокие кресла у камина. Она села в кресло Лоноффа, а я в соседнее. Она сердито стащила с головы шапку.

— Он был ко мне так великодушен, — объяснил я. — Незабываемый визит. Для меня, — добавил я.

— Да, он великодушен.

— Он помог вам приехать в Америку.

— Да.

— Из Англии?

Она взяла журнал, который я листал предыдущим вечером, пока Лонофф разговаривал по телефону.

— Извините мою навязчивость… — сказал я.

Она рассеянно улыбнулась и стала просматривать журнал.

— Просто… вы чем-то похожи на Анну Франк.

Меня пробила дрожь, когда она ответила:

— Мне это уже говорили.

— Да?

— Но, — сказала она, устремив умные глаза прямо на меня, — к сожалению, я — не она.

Молчание.

— Вы ведь читали ее книгу?

— Не то чтобы читала, — сказала она. — Я ее видела.

— О, это удивительная книга!

— Неужели?

— О, да! Она была замечательная, эта юная писательница. Для тринадцати лет — просто поразительно. Следить, как она набирает мастерство, — все равно что смотреть в ускоренной съемке фильм о формировании лица у эмбриона. Вам непременно нужно прочитать эту книгу. Она вдруг открывает для себя рефлексию, появляются портретные зарисовки, наброски характеров, вдруг идет долгое и сложное описание череды событий, изложенное с таким блеском, словно за ним — десяток черновых вариантов. И нет никакого разъедающего желания быть интересной или серьезной. Она просто есть. — Я весь взмок от усилия — нужно было сжать все мои размышления и изложить их ей до того, как вернется Лонофф и мне помешает. — В ней был пыл, в ней была энергия — всегда в движении, всегда что-то затевала, быть скучной было ей так же непереносимо, как скучать, правда, потрясающая писательница. И фантастически трогательный ребенок. Я тут подумал, — мысль, разумеется, пришла ко мне, пока я истово хвалил Анну Франк той, которая могла ею оказаться, — она будто пылкая младшая сестра Кафки, его потерявшаяся дочка — родство просматривается даже в чертах лица. Мансарды и каморки Кафки, тайные чердаки, где предъявляют обвинения, потайные двери — все, что он нафантазировал в Праге, для нее было реальной амстердамской жизнью. То, что он выдумал, она отстрадала. Помните первую фразу «Процесса»? Мы с мистером Лоноффом вчера об этом говорили. Она могла бы быть эпиграфом к ее книге. «Кто-то, по-видимому, оклеветал Анну Ф., потому что однажды утром, не сделав ничего дурного, она попала под арест».

Однако, несмотря на мой пыл, мысли Эми где-то блуждали. Но и мои тоже — они унесли меня в Нью-Джерси, где прошло счастливое детство. Как бы вступить с тобой в брак, думал я, моя недосягаемая сторонница, моя неприступная союзница, моя защита от их обвинений в отступничестве и предательстве, в опрометчивом и гнусном разглашательстве! Стань моей женой, Анна Франк, оправдай меня в глазах родных, сними с меня это идиотское обвинение! Пренебрегаю чувством еврейства? Равнодушен к тому, как евреям выжить?. Плюю на их благополучие? Да кто посмеет обвинить в таких немыслимых грехах супруга Анны Франк?