Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

– А вдруг брат бакалейщика обнаружил фрагмент работы Микеланджело? Грубую первоначальную резьбу, начатую в спешке, пока он жил в этих горах, но потом брошенную, когда ему пришлось уехать? Эдакий набросок бунтующего раба, более стремящегося избавиться от цепей, сковывающих его изнутри, нежели снаружи; прикладывающего не просто грубую физическую силу, но и мучительно концентрирующего умственную энергию на себе самом, чтобы не растратить ее впустую в страстной, но бессмысленной вспышке гнева. Данный мотив неизбежно и легко перетек потом в барокко. И после всех наших предположений, вопреки надеждам, именно этим может в итоге оказаться мое «сокровище» – осколком в стиле барокко семнадцатого века. Я воображаю себе торс вальсирующего ангела в вихре взметнувшихся одежд, обратившего в экстазе взор к небесам, как в лицейской мелодраме. Или фигуру Бахуса, чудесным образом кружащегося в танце на одной мраморной ноге, со ртом, разверстом в жалком подобии улыбки и раскинутыми в стороны руками – а все ради того, чтобы показать мастерство скульптора, хорошо усвоившего искусство равновесия и, безусловно, владевшего азами профессии. Или это будет бюст какого-нибудь князя с очень точными портретными характеристиками, в воротнике из брюссельских кружев, где каждая ниточка тончайше вырезана в камне. Мальчишка из мясной лавки повторял, что это очень красивая и старая вещь. Когда поразмыслишь над его словами, то поймешь: это может быть барокко и только барокко, ведь подобный стиль ему хорошо знаком, именно таким искусством его приучили восхищаться. Волею злой и несправедливой судьбы итальянское искусство, достигнув вершин барокко, уже не двигалось дальше, словно застряв на месте. Они до сих пор увязли в нем по уши. Почитайте их современную литературу, взгляните на живопись и архитектуру, послушайте музыку – это все то же барокко. Их искусство делает риторические жесты, пытается хотя бы медленно двигаться дальше, рыдает и завывает, убеждая вас, какое оно страстное. Но в центре всего этого, как огромная церковь, высится одинокая фигура поэта д’Аннунцио.

– Странно, – заметила мисс Триплау с наивностью, за которой маскировалась колкость, – а мне казалось, будто вам должна нравиться подобная тщательность и виртуозность исполнения. Это же «занятно» – ваше любимое словечко.

– Верно, – кивнул мистер Кардан. – Мне нравится, когда меня развлекают и занимают. Но одновременно я предъявляю к искусству, которое мне действительно по сердцу, одно, но повышенное требование – оно должно меня трогать. А по странной причине столь намеренно пылкие и эмоциональные вещи, как произведения позднего барокко, не вызывают никаких эмоций. Ведь не одними исполненными бурных страстей жестами художник пробуждает эмоциональную реакцию публики. Это делается иначе. Между тем итальянские мастера семнадцатого века как раз и пытались выразить экспрессию через экспансивный и полный эмоций жест. А получилось, что их произведения в лучшем случае оставляют нас совершенно равнодушными, хотя, как вы изволили выразиться, некоторые могут показаться занятными, а в худшем – выглядят просто смехотворно. Искусство, вызывающее движения души своего зрителя, само должно оставаться статичным. Это закон эстетики. Страсть в искусстве не должна проявляться необузданными вспышками, не может в буквальном смысле кипеть. Ей надо, простите за выражение, заткнуться и ужаться до форм, какие воспринимают с помощью интеллекта. Спокойное и сосредоточенное в своих формах, оно и получает истинную силу неотразимого воздействия. Слишком крикливые стили не годятся для выражения серьезных чувств и трагизма. По природе своей они скорее подходят для комедии, основанной на преувеличениях. Вот почему такая редкость добротное романтическое произведение искусства. Романтизм, странным обрубком которого остался стиль барокко семнадцатого столетия, основан на характерных жестах. Ему требуется резкий контраст света и тени, сценические эффекты. Он пытается показать вам эмоции в их грубой и почти ощутимой форме. А не означает ли это, что в своей основе романтический стиль есть стиль комический? И за исключением творений немногих истинных гениев романтизма данный стиль превратился почти целиком в комедийный. Вспомните душераздирающие романтические штуковины, написанные в конце восемнадцатого и в начале девятнадцатого века. Теперь, когда элемент новизны исчез, мы начали распознавать в них то, чем они и являются в действительности – масштабными комедиями. Даже писателей, обладавших крупным и несомненным талантом, предательски обманчивый стиль довел до фарса там, где в их намерения входило создание полных романтики трагедий. Например, Бальзак в сотне самых серьезных абзацев! Жорж Санд во всех своих ранних романах, Беддос, когда он старался в «Шутках смерти» рисовать самые леденящие кровь картины, Байрон в «Каине»; Мюссе в «Ролла». И именно это мешает «Моби Дику» Германа Мелвилла считаться действительно великой книгой – псевдошекспировский язык, которым написаны наиболее трагические эпизоды. Язык этот достигал подлинно трагического эффекта у самого Шекспира, у Марло и немногих других, зато ослепил и оконфузил позднейших имитаторов. Более того, если романтический стиль пригоден главным образом для комедии, то верно и противоположное утверждение: величайшие комедийные произведения были написаны именно в романтическом духе. «Пантагрюэль» и «Озорные рассказы», монологи Фальстафа и Уилкинса Микобера, «Лягушки» Аристофана и «Тристрам Шенди». А кто станет спорить, что наилучшие пассажи звучной прозы Мильтона, те, что он написал в сатирическом и юмористическом ключе? Хороший писатель комического жанра – обычно крупный и щедрый талант со вкусом ко всему приземленному, который с душой нараспашку свободно отправляется в путешествие, следуя зову своего неутомимого дарования. И ничем не сдерживаемая, гротескно преувеличенная, насыщенная жестикуляцией манера, считающаяся романтической, подходит ему лучше.