Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

В самом деле, что? Во времена моей молодости это были общественные работы и фабианство, долгие прогулки по сельской местности в темпе четырех с половиной миль в час, в конце каждой нас ждали пинты пива «пять экс» и раблезианские песнопения, а потом беседы с деревенскими жителями в невероятно живописных придорожных гостиницах. Были коллективные чтения в Озерном крае и восхождения на горы Юры, хоровое пение из произведений Баха и даже танцы в древнем стиле «моррис» с мистером Тофтом… Но «Увядание» – лучший из танцев, и эти столь приятные способы проводить время кажутся сейчас всего лишь чудачествами. Однако я теперь завидовал существу, что обитало под моей кожей и предавалось всем этим занятиям.

– Бедняга Тофт! – воскликнул я. – Помнишь его манеру переиначивать имена великих людей в прозвища? Делая вид, будто он с ними на короткой ноге? Шекспира он звал «Шекс-пир горой», где непременно поедали бекон с намеком на философа Бэкона. А Оуэна он для простоты смешивал в Бетхоуэна.

– А Бах был всегда для него И.С.Б., – подхватила мама с ностальгической улыбкой.

– Да, и Ф.Э. обозначало для него Филиппа Эммануэля [14] Один из сыновей Баха; композитор. . Жорж Санд он не величал иначе как мадам Дюдеван или «королевской сиделкой», похожей на которую она показалась Диккенсу при первой встрече.

Мне сразу вспомнился радостный смех, обычно следовавший за подобной аллюзией.

– Но сам-то ты никогда не любил танцевать, мой мальчик. – Мама печально покачала головой, вздыхая по прошлому.

– Нет, я был фабианцем. И ходил в долгие походы по полям. Выпивал свою пинту «пять экс» в заведении «Рыжий лев».

– Лучше бы тебе было обходиться без пива, – заметила мама.

Мое нежелание полностью воздерживаться от спиртного всегда удручало ее. Но еще хуже было то, что я обожал бифштексы.

– Для меня это служило заменой танцам «моррис», если ты понимаешь, что я имею в виду.

Но не думаю, что она понимала. Мы сделали два или три круга по саду в молчании.

– Как там твой журнал? – спросила она.

И я рассказал ей, какой ажиотаж вызвало наше недавнее сообщение о том, что удалось скрестить ангорского кролика с гималайским.

– Я часто жалею, – произнесла мама, – что ты не принял предложения от колледжа. Было бы хорошо, если бы ты жил здесь, заняв место, прежде принадлежавшее твоему отцу.

Она с тоской посмотрела на меня. Я улыбнулся ей, чувствуя, словно нас разделяет пропасть. Ребенок вырастает, чтобы забыть о своем кровном родстве с родителями, но они никогда не забывают об этом. И захотелось только ради нее, чтобы мне опять стало пять лет.

Помимо всего прочего, в пять лет я уже писал стихи, чем доставлял матери искреннее и неизъяснимое удовольствие. Один из них – о жаворонке – она до сих пор хранит вместе с прядью моих белесых и тонких волос, с выцветшими фотографиями, с примитивными рисунками паровозов и прочими реликвиями моего детства.

Подозреваю, эти вирши нравятся моей маме больше, чем все, что я написал с тех пор. Уверен, что отец, будь он еще жив, полностью бы с ней согласился. Впрочем, он так и остался до конца пылким поклонником лирики Вордсворта. «Прелюдию» он знал наизусть. Порой вдруг нарушал глубокую и почти священную тишину, которой так любил окружать себя, чтобы процитировать строфу или две. Эффект это всегда вызывало поразительный. Будто долго молчавший оракул неожиданно начал вещать.

Мне особенно живо вспоминается один случай, когда Вордсворт заставил папу нарушить свое обычное молчание. Это произошло на Пасху, когда мне исполнилось двенадцать лет. Мы отправились в отпуск на север Уэльса, отцу нравились прогулки по холмам, а иногда он даже позволял себе развлечься чем-то вроде альпинизма, если скала попадалась не слишком крутая и высокая. В тот год Пасха выдалась ранняя, весна запаздывала, и еще царило ненастье. Почти все холмы оставались под снежным покровом. В пасхальное воскресенье мой отец, для которого прогулка в горы приравнивалась к семейному посещению церкви, предложил подняться на вершину Сноудона. Мы отправились в путь рано. Был пронизывающий холод, завеса тумана скрывала виды на окрестности. Молча мы с трудом передвигались в снегу. Подобно пажу короля Венцеслава, я следовал за отцом, ступая там, где он уже продавил снег. Отец оборачивался и смотрел, не отстал ли я. В его русой бороде образовались мелкие сосульки. Хмуро улыбаясь, он наблюдал, как я пыхчу, пробираясь вперед и вставляя свои маленькие ножки в его громадные следы. Отец был крупным, рослым и широкоплечим, с лицом, украшенным вьющейся бородой, которое могло бы послужить моделью для древнегреческих бюстов всех этих зрелых красавцев – глав государств или философов. Стоя рядом с ним, я неизменно чувствовал себя мелким и незначительным. Когда я догонял отца, он с нежностью похлопывал меня по плечу своей огромной и тяжелой ладонью, а потом вновь поворачивался лицом к вершине и возобновлял подъем.