Борис Могильнер - Березонька

Давид Исаевич грустно взглянул на раскрасневшуюся Норшейн:

— И вы о том же… И вам не нравится, что нет у меня научной степени. Из одних офицеров армия состоять не может. Без рядовых никак нельзя. Или я и в солдаты уже не гожусь?

— Солдат вы надежный. Пора вас повышать, другое звание давать, — пошутила Анна Арнольдовна.

— Не до жиру, — махнул рукой Давид Исаевич.

Нынче весной кафедра основ производства слушала его сообщение о развитии пространственных представлений на занятиях по начертательной геометрии. Похвалили единогласно: углубить рукопись, вот тебе и основа диссертации. С таким, мол, добротным сочетанием высшего образования, как у него — инженерное и педагогическое, — прямой путь к защите, значительное всегда вырастает на стыке интересов, вдруг свежее слово в вузовской методике прозвучит. Скорее всего все правы — и жена, и товарищи по кафедре, и Норшейн. Человеку следует предъявлять самые большие требования. Но ведь и он пощады заслуживает. Бесчеловечно толкать его на подвиг, который он совершить не в силах. Разве он виноват, что такой у него характер? Ну, человек он не без способностей. Допустим. Поэтому и сумел стать инженером. Вот теперь деканом назначили. Неужели этого мало? Вполне достаточно для него, если он делом своим доволен и выполняет его добросовестно. Неважно, что оно самое махонькое. Важно, что оно нужное людям.

Сквозь квадраты роговых очков глаза Коростенского, увеличенные линзами, казались неправдоподобно большими и печальными.

— Вам поесть пора, Давид Исаевич, — вдруг весело заявила Норшейн. — Вы целехонький день в институте крутитесь, на ногах, без маковой росинки во рту!

— У меня своя система питания, — пошутил Давид Исаевич. — С рассветом завтракаю, обедаю и ужинаю сразу, заодно все. Рекомендуется еще при этом для стойкости наливка из-под бодливой козы. Но от этого молочка у меня очи лопаются.

— Тогда пожалуйста ко мне на репетицию. А?

В красном уголке Коростенский помог Анне Арнольдовне взгромоздить связки книг на подоконник широченного окна. Она сняла и повесила кофточку на спинку стула, оставшись в прозрачной розовой блузе, стянутой на шее щегольски тоненьким шнурком.

Программа Анны Арнольдовны была весьма разнообразной. Упорно отрабатывала ее Норшейн. Много раз возвращалась к одним и тем же местам. Не давала себе отдыха. Но для Давида Исаевича работала легко, весело, стараясь понравиться. Сначала шли лирические песни, потом начались шуточные. Будто от испуга вздрагивает у ней плечо, круто изгибается бровь, и Анна Арнольдовна лукаво начинает рассказывать, какая она бедовая. Глаза ее бесовски загораются. Аккомпанирует она сама себе великолепно.

«Молодчина! — наслаждается Коростенский. — Все прощаю ей, когда она поет. Даже ее ехидство».

Внезапно Норшейн умолкла, свела брови и в упор спросила Коростенского:

— Материнский язык еще помните?

— Давно не употреблял, — усмехнулся Давид Исаевич.

— Ну что же, тогда послушайте.

Норшейн извлекла из пианино несколько беспокойных аккордов, и Давид Исаевич замер. Незнакомые, но в то же время близкие и дорогие звуки буравили душу. Он изумлен. Оказывается, он помнил все слова песни. Затаившись в глубинных далях памяти, еврейские слова выскакивали одно за другим, словно и не было долгой разлуки с ними:

Анна Арнольдовна выводила низким голосом:

Давид Исаевич молчит. И Норшейн не может разжать губы. Руки ее неподвижно лежат на клавиатуре.

Наконец Коростенский слышит невнятное:

— Давид Исаевич, оставьте меня одну, прошу вас.

Давид Исаевич тихо выходит.

Анна Арнольдовна подняла голову, раскрыла нотную тетрадь и начала резкими штрихами выводить строчки нот, перебирать замысловатую вязь нотных значков — внесла поправки в нотную запись старой комсомольской песни об умирающем бойце. Мелодия грустной и трогательной баллады о сыновней верности родной земле, до мельчайших тонов знакомая и в то же время какая-то обновленная, накатывалась современными ритмами. Именно их-то Анна Арнольдовна и добивалась. Ей нравилось ощущать себя умельцем, чувствовать, как созвучия покорно подчиняются. Сознание того, что работа удается, радовало вдвойне. Песня, пожалуй, увлечет ребят, они ее с охотой запоют. Доволен будет и Давид Исаевич, ради которого она, в сущности, эту песню и обрабатывает…