Виктория Борисова - Рабство по контракту

Но краевед только рукой махнул.

— Да пробовали! Еще в семнадцатом веке дьякон Петр Богоявленский его в землю закопал, так что вы думаете — камень опять наружу выбрался! Потом, уже при Екатерине, хотели его в фундамент колокольни вмонтировать, что в Духовой слободе, — тоже не вышло. Везли зимой по льду, лед проломился, да утонул Синь-камень… А через семьдесят лет снова тут как тут! Уже потом, в тридцатых, когда эту дорогу строили, пытались динамитом взорвать — тоже никакого результата! Людей покалечило, а камню хоть бы что.

Он подумал и добавил, как о живом существе:

— Очень уж упорный оказался. Теперь так и лежит.

Павел с трудом подавил зевоту. Слушать историю про необыкновенный камень ему надоело, и старик стал изрядно раздражать.

— Ладно, пойду… — Павел с некоторым усилием поднялся с дивана. — Где тут, говорите, сауна?

Старик замолчал, как будто спохватившись, что так заболтался. Мечтательное, почти счастливое выражение с его лица мигом исчезло, и появилась та самая нехорошая, кривоватая усмешка.

— Сауна-то? Да вот, до конца коридора дойдете, и сразу вниз по лестнице в подвал. Там дверь всего одна, не заблудитесь.

Он помолчал немного и добавил:

— Как говорится, счастливо отпраздновать!

— Ага, спасибо. И вам так же.

Павел махнул рукой и, чуть покачиваясь на нетвердых ногах, отправился в заданном направлении. Коридор показался ему бесконечно длинным. И на ступеньках чуть не навернулся… Что ж такая лестница крутая? Павел громко, от души выругался. Где же эта самая сауна?

А вот и дверь, обитая тонкими дощечками. Не иначе — здесь. Изнутри несутся голоса, какие-то стоны, всхлипы… Что, черт возьми, там происходит?

Павел постоял недолго, раздумывая, заходить или нет. Или постучать?

Немного странно было, что празднуют именно в сауне, но, может, просто традиция такая? Как в фильме «Ирония судьбы». «Каждый год тридцать первого декабря мы с друзьями ходим в баню…»

Усмешка сторожа-краеведа ему не понравилась. Павел уже подумывал о том, не пойти ли спать. Ну его, в конце концов, этот Новый год! Голова кружилась от выпитого, и настроение было вовсе не праздничное.

А с другой стороны — зря приехал, что ли? Стоило ли тащиться так далеко, чтобы дрыхнуть, как бревно, всю ночь? Павел подумал так — и решительно распахнул дверь.

Павел мигом позабыл про словоохотливого сторожа, да так и застыл на пороге. Даже хмель пропал.

На диванах, на столах и прямо на полу, застеленном пушистым ковром, его сослуживцы обоего пола, которых он привык видеть такими подтянутыми, аккуратными и вежливыми, предавались самому необузданному разврату! Не поймешь даже, кто с кем, просто сплошной комок шевелящихся голых тел, переплетенных друг с другом. И лица у всех странно одинаковые — застывшие маски, лишенные всякого выражения. Ни намека на какое-то подобие нежности или страсти, просто механическое действо.

В этом групповом соитии было что-то жуткое, словно люди не сексом занимаются, а исполняют некий зловещий ритуал, обозначающий общую причастность к чему-то большему, чем они сами, непонятному и от этого еще более страшному.

Павел уже хотел было потихоньку отойти к двери и исчезнуть по-английски, не прощаясь (да, в общем-то, и не здороваясь!), когда Сергей Векшин, начальник финансового отдела, обернулся к нему и пробасил:

— Паша! Иди к нам! Ты чего это… от коллектива отрываешься?

Говорил он совершенно серьезно, совсем как на совещании по итогам квартала. Даже выражение лица было такое же. Не хватало только костюма от «Хьюго Босс» и толстого органайзера, с которым он никогда не расставался.

— Давай-давай! Ты у нас один остался неохваченный!

Сергей привычным жестом поправил очки на переносице. Павел чуть не прыснул от смеха. Вид совершенно голого человека в очках от «Армани» показался одновременно и смешным, и нелепым.

— А вот я его сейчас охвачу! — прощебетала Наташа из отдела маркетинга, тряхнула распущенными волосами (он даже не замечал никогда, что они такие длинные, почти до талии!) и потянула к нему голые, чуть полноватые руки.

Павел шагнул было к ней, но, заглянув в ее пустые, совершенно остекленевшие глаза, вовсе не ощутил желания. Наоборот — стало противно, будто прикоснулся к чему-то липкому, холодному, неживому…

В этот миг он понял, что если останется здесь, то окончательно станет таким же, как они, потеряет навсегда что-то очень ценное. Что именно — он и сам не смог бы выразить. Может быть, это и называется душой?