Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Когда он шесть месяцев спустя сидел в кабинете и читал собственный отчет, он сначала удивился, потом слегка обрадовался и возгордился, что он также присутствовал в этой истории, да не просто так, а профессионально, однако, немного поразмыслив, пришел к выводу, что именно последним обстоятельством меньше всего стоит гордиться. «Ты был слишком холоден, даже тогда», — пробормотал он.

Он стоял на причале и видел, как Марен Грипе внезапно ушла в себя. Он повторил эту фразу еще раз; внезапно ушла в себя, пояснил он епископу. «Она спускалась по лестнице, и единственное, что я хорошо видел, так это ее прямую спину. Она стояла и смотрела в даль моря, как если бы она не в состоянии была двигаться. Она была за пределами досягаемого, если бы я закричал, она бы не услышала меня. Да ей и не нужно было слышать. У нее все было. Все, в чем она нуждалась». Казалось, будто она только что искупалась в море, почти прозрачная в отблеске света… не забудь только о спрятанном головном платке, записал он своим бисерным почерком. Профиль, повернутый к нему, на затылке узел волос. «Действительно, у нее волосы на затылке были стянуты в узел? — спросил он епископа, который продолжал пить чай. — Она была так далеко от меня, что сейчас уж не припомнишь», — пояснил он. Однако он помнил, что она подняла голову, что она повернулась, увидев, как катер входил в узкий канал, он был убежден, абсолютно уверен, что она замкнулась в себе, недосягаемая ни для кого и спокойно-уверенная. На что он мог надеяться? Кто вообще здесь мог на что-то надеяться? Она была где-то далеко-далеко, обращенная в себя, и льняное платье казалось воздушным и легким, она в нем словно парила над синей гладью моря, и он вдруг прошептал, что это может развиться во что угодно, во все, о чем он не имел мужества высказаться яснее в своих отчетах. «Я точно уверен, что к добру это не приведет, — написал он своим изящным почерком в примечании. — Это нечто вроде безумия. Возможно, даже некий вид зла. Марен Грипе так увлечена Лео Тюбрин Бекком, что я даже в мыслях боюсь представить, что может с нею случиться. Знаю, что Лео Тюбрин Бекк — не наш, он чужой. Знаю, всегда найдется некто, кто только и ждет момента, чтобы вцепиться в него. И если нет особой причины, так только потому, что он чужак, не свой». «Это ведь так просто», — пояснил он ленсману.

Сюннива Грипе, которая каждый день была на своем рабочем месте, уже утром знала о медицинском заключении насчет дочери, после того как Марен покинула «Дом для умалишенных».

Она нисколько не сомневалась в скором возвращении Марен домой. «Прежде всего диву далась, почему Марен не сбежала из этой психушки. У меня есть подозрение, догадка одна насчет этого, но догадка остается догадкой, потому молчу. А вот в чем я уверена и ни капли не сомневаюсь, так в том, что доктор сидит важный и самоуверенный за своим письменным столом в кабинете. То, что он написал о Марен, это все наука. Не знаю, понимает ли он или не понимает, но я хотела бы, чтобы он объяснил насчет Лео Тюбрин Бекка. Он ничего другого не сделал, только явился к нам с грузом пеньки». Но когда доктор заявил, будто Марен Грипе способна на все, Сюннива Грипе подняла голову и замерла от любопытства.

«Я писал это, нисколько не мешкая. Ты понимаешь, — пояснил доктор. — Я не понимал. Не понимал тогда. Но я был на правильном пути», — прошептал он и был рад, что у него есть лекарства, которые успокаивают его подопечных. В своих поисках правды, признался он, он тоже, когда его мучила бессонница, устраивался на диване в комнате позади кабинета и перед сном выпивал две ложки той самой микстуры, которую давал больным.

Но прежде чем принять лекарство, он снова и снова перечитывал свое заключение, хладнокровный, трезвый, почти как монах, проведший большую часть своей жизни в розарии. Он скучал. Он признался в этом. Епископ смеялся над ним, а сестра доктора сердито шмыгала носом. Потому что несмотря на то, что встреча с Марен Грипе длилась всего четырнадцать часов, он был убежден — это достаточно долго. Епископу он сказал, что даже слишком долго.

Пытаясь освободиться от наваждения, он в последний раз вызвал в памяти образ Марен в тот момент, когда она простерла руки к морю, вспомнил ее пальцы, улыбнулся, какие тонкие пальцы, но заметил, что лично не любил явного проявления нервозности. Ее пальцы дрожали, а губы подергивались. «Не сомневаюсь, это ее беспокойство заставило меня самого воспользоваться содержимым медицинской аптечки, — прошептал он доверительно ленсману. — Я первым подумал… Первым обнаружил… Возможно, даже первым понял все. Ничего сложного и необъяснимого. Мы должны были бы знать. Или по крайней мере догадываться. Почему всегда все так просто? — сказал он и почувствовал себя страшно усталым, сидя за письменным столом ленсмана. — Я должен был бы понять это. Опустошение. Эмоциональное истощение, — прибавил он. — Сначала я думал, это нечто вроде внутреннего смятения, хотя и понимал, что произойдет. Сам был неспокоен. Но чего я боялся не стало для меня яснее, а беспокойство не отпускало», — повторил он.