Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Когда он договорил последние слова, епископ уже зевал. И не пытался скрыть этого. Он явно скучал, сидел в плетеном стуле и зевал, ждал, пока чай в чашке настоится. И доктор, собственно, нисколько не удивился его поведению, поняв или угадав, что епископ пережил точно такое же, только гораздо раньше, поэтому теперь он может сидеть спокойно в тени, пить чай и читать газету.

— Еще что? — сказал он и щелкнул по чашке.

Как раз эту реплику епископа он вспоминал с радостью: «Сегодня я не в своей тарелке, но завтра у меня никаких важных дел. Если хочешь, расскажи мне, что произошло, когда люди смеялись над тобой в очереди».

— Думаешь, поможет? — сказал доктор.

— И ты спрашиваешь меня? — отвечал епископ.

Люди в очереди не смеялись. Они злобно хихикали. И когда он это увидел, он снова стал доктором «Дома для умалишенных», который писал отчеты о жизни безумных и о том, что называлось свободой. Впервые он поднял глаза от бумаги, когда написал слово «свобода», но потом решил ничего не разъяснять и не добавлять, поскольку к утреннему обходу он был обязан, независимо от своего настроения и состояния, написать отчет о дежурстве.

Но он думал обо всем, что он написал, как больные реагировали, когда их запирали в палаты, о медикаментах, об усталости, безропотной покорности, внезапном буйстве, о криках по ночам и о покорности по утрам — после сильных доз успокоительных препаратов.

— Я начал смеяться, понимаешь. Приятного мало. Я имею в виду, именно здесь. В кабинете, ночью, когда все спали. Кажется, я первый раз в жизни смеялся так громко и так долго, — пояснил он. — Во всяком случае, не припомню.

— Помогло? — спросил епископ.

— Ты думаешь, стало лучше, что смеялся?

— Нет, говорить об этом.

— Не думаю, — признался доктор.

И когда он сказал именно эти слова, о которых епископ упомянул в дневнике два раза, он затих. В дневнике было подробно записано, как он сидел, почти не шелохнувшись, в саду, на шезлонге. Также указывалось, что епископ пил много чаю и у него началась отрыжка. Он прикрыл рот, словно заслоняя от посторонних, но все равно очень расстроился и заторопился домой. Почти за два часа доктор не произнес ни единого слова, смотрел на свои руки, особенно на пальцы, и снова видел перед собой, бог знает в который раз, как Марен Грипе незаметно снимала пылинки с его пиджака, и еще он помнил ее запах. «Никогда мне его не забыть. Она пахла льном, долго лежавшим на солнце. Именно этот запах мне вовеки не забыть», — признался он.

Потому что оставалось всего десять минут до отхода катера, он запомнил каждое ее движение, когда она спускалась по лестнице к берегу, проходя вдоль старой крепостной стены.

Он сделал попытку объяснить епископу, что он ничего особенного в ней не нашел. «Ничего особенного, если ты понимаешь, что я имею в виду. Она красивая, но обычная женщина, каких много на островах», — сказал он таким голосом, что его сестра сразу же ушла к себе в комнату.

Епископ устал, его одолевала сонливость, он понимал, что разговор с доктором, на который он возлагал большие надежды, не состоится. Почти двадцать минут он сам вел утомительные беседы со своими демонами. И, как обычно, демоны приходили с их обычными требованиями о порядке, дисциплине, долге и о некоей умеренности. «Пока мне удалось выстоять», — пробормотал он, радуясь, что доктор его не слышит. Вечер еще не наступил. Последние лучи солнца горели над городскими крышами, но в тени яблонь было прохладно. Он чувствовал себя отлично и наслаждался чаем. «Зачем ты себя мучаешь? — сказал он намеренно громко, чтобы доктор, несмотря на возбуждение и взволнованность, все же услышал его. — У меня в столе лежат готовые обычные проповеди. Стоит тихий вечер, я сижу в саду, с моим другом. Лето. Я сыт, и никто не ждет меня дома. Я завершил свое обычное каждодневное единоборство с демонами здесь, у моего друга — доктора. Скоро я покину и его, и его сад, и держу пари, что он не заметит».

Марен Грипе снова возвратилась в свой мир, мир запахов моря, света, красок и спокойных звуков. Непроизвольно она протянула руки к ним, как бы приветствуя, как показалось доктору, наблюдавшему за ней с причала. Она расправила складки на платье из льна, которое надевала обычно только по воскресным дням, и доктор Халлум, не спускавший с нее глаз, оживился, когда увидел, что она неожиданно отступила назад.

Она оставила его и стала спускаться по крутой лестнице, ведущей от причала к небольшому пляжу, где няни до обеда обычно прогуливались с детьми. Ступеньки лестницы были скользкими от тепла и морской пены. Она приподняла плечи, повернула к нему лицо и улыбнулась ему так, будто они были женаты много-много лет, и будто она только что протянула ему полотенце, когда он вышел из ванной.