Эми Фридман - Два лета

– Знаешь, я не должна была полететь, – говорю я и провожу пальцем по пустому экрану. – Он позвонил, чтобы остановить меня, но… было поздно.

– Я знаю, – тихо говорит Элоиз, изучая большой палец. – Когда он уезжал в Берлин, он сказал нам, что собирается отложить твой приезд. Я почувствовала сильное облегчение. – Она срывает весь лак одним движением, на ногте теперь ничего нет. – У меня были страшные перепады настроения. Я постоянно плакала, и так продолжалось в течение нескольких недель. А вообще я редко плачу…

– Я тоже, – перебиваю я. – Но только, похоже, не этим летом.

Губы Элоиз трогает едва заметная улыбка. Интересно, она сейчас готова разрыдаться, как и я? Я вспоминаю, как она плакала в душе.

– И я приехала, – заключаю я, будто укладывая на место последнюю деталь головоломки, – а ты этого не ожидала?

Она энергично кивает, волосы попадают в глаза.

– И почувствовала… сильную обиду. Ты будто какое-то существо из рассказанной мне в детстве сказки – и вдруг появляешься в моем доме.

Я издаю смешок:

– Существо? Что, огр?

Элоиз опять улыбается той своей едва заметной, нерешительной улыбкой.

– Да нет, – говорит она. – Ты была такая милая.

От изумления я открываю рот, но она продолжает тараторить, и я не могу вставить ни слова.

– И умная. И вела себя как дома. Помнишь, тогда в студии ты сказала, что пришла первой. Это меня так разозлило. Хотя ты ведь и есть первая…

Она замолкает и смотрит на меня. Первенец. Я знаю, мы обе об этом подумали, объединившись в эту неловкую минуту. Потом Элоиз продолжает.

– И моя мама: она хотела, чтобы я относилась к тебе приветливо и доброжелательно, но я не могла. Мне казалось, ты явилась, чтобы отобрать то, что принадлежит мне. – Элоиз всплеснула руками. – Ты отобрала даже Жака!

Я моргаю в ответ.

– Жак… был твоим?

Она пожимает плечами, лицо заливает румянец.

– Нет. Мы не встречались. Но он мне нравился, – признается она, еще гуще краснея. – Хотя я приезжаю в Ле-дю-Шеман уже много лет, с Жаком познакомилась лишь этим летом. После занятий мы с друзьями заходим в Café des Roses, и он всегда заигрывает со мной. Я думала… – Она снова пожимает плечами.

Взяв лежащую между нами камеру, я верчу ее в руках.

– Жак и не мой тоже, – с легкой грустью замечаю я. – Ну, больше не мой. А может, никогда и не был моим. По-моему, ему нравится заигрывать с разными девочками, – добавляю я, размышляя вслух.

Элоиз закатывает глаза.

– Многим французам это нравится, – соглашается она. – Это… как у вас говорят? И проклятие, и благословение?

Вопреки всему я смеюсь. Элоиз тоже смеется, и это не язвительный, а настоящий смех. Я вспоминаю, какой она была беззаботной и радостной, когда смотрела фейерверк. Мне кажется, будто занавес приподнимается и передо мной предстает другая Элоиз – та, которую я еще не знаю.

В дверь стучат. Я не закрыла ее, когда пришла Элоиз, и теперь, повернув голову, вижу на пороге папу.

– Девочки, привет, – мягко говорит он.

Выглядит он устало: воспаленные глаза, осунувшееся лицо, на подбородке темнеет щетина. На нем вчерашняя одежда, волосы торчат. Но заметив, что мы с Элоиз сидим рядом, он улыбается. Ведь он, наверное, и не мечтал увидеть нас вместе.

– Саммер, я так рад, что ты вернулась, – говорит он. – Есть хочешь?

Вот когда в нем просыпается отцовский инстинкт. Я, сжимая в руках камеру, отрицательно качаю головой.

– Ладно. – Он кивает мне, явно отмечая мое нарастающее недовольство. – Если захочешь поговорить, я в студии. – Он кивает и Элоиз. – До скорого, девочки.

Он уходит, но в комнате витает дух его присутствия. Я стараюсь осознать, что он у нас с Элоиз один на двоих. Он наш отец. И всегда им будет.

– Как ты его называешь? – спрашиваю я, прерывая молчание.

– Papa, – отвечает она, ерзая на кровати, то скрещивая, то распрямляя ноги. – А ты?

– Папа, наверное. – Я пожимаю плечами. – Хотя подумываю, не перейти ли на Неда. – Я переворачиваю камеру и нажимаю на кнопку, чтобы взглянуть на последний снимок. Это вечерний бульвар Дю-Томп, все сверкает огнями.

– Можно посмотреть? – спрашивает Элоиз и придвигается ко мне.

Я напрягаюсь и хочу отодвинуться, но передумываю. Просто поворачиваю камеру так, чтобы ей был виден экран.

– C'est [68] Это (фр.). классно! – Элоиз говорит почти как Жак. Она одобрительно наклоняет голову. – А еще есть?

Я пролистываю кадры назад. Французские снимки возникают в обратном порядке, как в машине времени: голубые океанские волны в Каннах, Жак улыбается, опершись о припаркованный мопед, мост в Авиньоне, кипарисы и подсолнухи, маковое поле…