Эми Фридман - Два лета

Элоиз делает шаг вперед и бросает взгляд на кровать, где разложены мои вещи и лежит раскрытая сумка-шопер.

– Куда ты? – спрашивает она, нахмурившись. – Уезжаешь?

– Тебе-то что? – огрызаюсь я и, круто развернувшись, бросаю в сумку упаковку жвачки. Мне бы хотелось, чтобы Элоиз ушла из моей комнаты.

– Ну и ладно, – не менее резко, с уже знакомым мне раздражением отвечает она. – Уж прости, что я беспокоилась о тебе. Хотела узнать, как ты справляешься после… – Она замолкает, и ее дыхание учащается.

У меня сжимается сердце.

– А как ты думаешь, я справляюсь? – тихо говорю я.

Элоиз вздыхает. Я думаю, что она сейчас развернется и наконец оставит меня в покое. Но вместо этого она садится на краешек кровати, осторожно отодвинув путеводитель по южной Франции, который, видимо, мне больше не нужен. Я начинаю сердиться и уже подумываю сказать Элоиз, чтобы встала и ушла. Но меня вдруг охватывает сильная усталость. Я вздыхаю и тоже сажусь, правда, не рядом с ней. Камера лежит между нами, как разделитель. Довольно долго мы обе молчим, и слышен лишь птичий щебет в саду.

– А ты когда узнала? – спрашиваю я, глядя на разбитое зеркало прямо перед собой.

Элоиз пытается отковырять лак с большого пальца.

– Точно не помню, – говорит она. – Просто… знала всегда. С очень маленького возраста. Это… не было тайной.

Смотрю на нее и не понимаю.

– Просто знала всегда? – повторяю я в шоке. Как это – жить, зная о существовании за океаном второй семьи отца. – Что он… что у него… – Я не договариваю, у меня язык не поворачивается договорить.

Элоиз кивает.

– Когда я была маленькая, он… – Элоиз бросает на меня быстрый вопросительный взгляд, как бы проверяя, можно ли при мне упоминать отца. Я не возражаю, и она продолжает. – Он больше времени проводил в Америке. Я знала, что он с тобой и твоей мамой. И принимала это как само собой разумеющееся.

– Но… – продолжаю за нее я, уже предчувствуя, что будет дальше.

Элоиз снова берется отдирать лак, как будто ей обязательно надо выполнить это важное задание.

– Когда стала старше, появилось неприятное чувство, – быстро объясняет она. – Никому из друзей я об этом не рассказывала, и я понимала почему: было как-то стыдно. А еще меня разбирало любопытство. Хотела узнать о тебе. – Она снова смотрит на меня, ее щеки горят.

Я тоже покрываюсь румянцем. И представляю себе маленькую Элоиз – девочку с картины Fille. Ей хочется узнать обо мне, а я тем временем делаю уроки, остаюсь ночевать у Руби и гоняю на велике туда и обратно по Грин-стрит, ничего не зная ни о какой девочке во Франции.

– А что ты знала? – спрашиваю я. Глядя вниз на наши босые ноги, которые стоят рядом на деревянном полу, замечаю, что пальцы у нас одинаковые – длинные и тонкие. На ум приходит непрошеное слово «сестра», но я с силой выталкиваю его.

Рядом со мной Элоиз пожимает плечами.

– Я знала, как тебя зовут и что ты живешь где-то в Нью-Йорке. Вот и все. Поискала онлайн – социальные сети и все такое, но у тебя везде закрытый профиль. Пыталась выяснить побольше у него, но он особо не распространялся. Сказал только, что это тайна и что ты обо мне не знаешь. Поэтому мне нельзя выходить с тобой на связь.

Она с трудом выдыхает и хмурится. Даже не знаю, что хуже: когда что-то держат в тайне от тебя или когда ты сама – тайна.

– И вдруг, – продолжает она, возвращаясь к своим ногтям, – этой весной он сказал нам, что ты приедешь. Сказал, что остановишься на лето у нас дома в Провансе и он расскажет тебе правду.

Я вздрагиваю. У нас дома. Смотрю в окно на цветущий сад. Это дом не только папы, это их с Вивьен и Элоиз дом.

– И вдруг, – продолжает Элоиз, и ее уже не удержать, – ты стала реальной. Даже слишком. Я испугалась. – Она поднимает взгляд, ее синие глаза стали огромными. – Он установил всякие правила. Нам с мамой не разрешалось тебе ничего говорить. Сказать должен был… он. Нам надо было притворяться гостями в своем же доме. Вся моя жизнь перевернулась с ног на голову. Я стала ненавидеть мысль о твоем приезде. Я стала…

Она замолкает. Наверное, не находит нужных слов. Чем дольше она говорит, тем заметнее ее французский акцент, хотя английский по-прежнему прекрасный. А как же иначе? У нее отец – американец.

– Я стала ненавидеть тебя, – завершает она свой рассказ.

Она пристально смотрит на меня, и в выражении ее лица столько незащищенности и столько боли, что и я не могу отвести взгляда. Мне обидно, но я все понимаю. Я бы себя тоже возненавидела. Я же ненавижу Элоиз. Или нет? Наконец я прерываю игру в гляделки и перевожу взгляд на свой разряженный мобильник, он здесь же, на кровати.