Любовь Руднева - Встречи и верность

Сгустился туман, и казалось — то один, то другой шевелится в засаде, а быть может, все пятеро целятся в нее.

Вдруг явственно прозвучал выстрел, второй, правда, они слышались издалека. Выждав, Люда решила подползти к своим врагам.

Она снова ползла по-пластунски, на локтях и коленях. Взяла автомат убитого, нашла в укрытии ручной пулемет. Расположила оружие так, что пулемет оказался посредине. Приготовилась. Беспорядочная стрельба гитлеровцев, наползавших на нее из тумана, усилилась. Она отвечала то из пулемета, то из автомата, чтобы враги вообразили, будто здесь несколько бойцов.

Долгий неравный бой, но эти пятеро уже не поднимутся, и она почти забывает об их страшном соседстве.

К ночи поднялся ветер. Люда влезла в окопчик, который бросил утром один из автоматчиков, чтобы поближе подползти к ней. Стрельба прекратилась, немцы не отважились искать ее в темноте. Но когда темнота совсем сгустилась, она услышала чей-то говор. Ветер относил слова, и непонятно было, приближаются — свои или немцы.

Но вот кто-то выругался, окликнул. Люде показалось, что она закричала в ответ, но звук не вырвался из губ. Наконец один из разведчиков споткнулся о нее.

До рассвета лежала укрытая шинелями ребят — ее знобило. Вслушивалась в ночные шорохи. А на рассвете собрала остальные автоматы гитлеровцев, нести их уже не могла. Путешествие за четырьмя автоматами было самым тревожным во всей операции, опять показалось, что убитые шевелятся — ведь не было спасительного напряжения боя, только усталость.

Она смотрела на гитлеровцев, вшестером пришедших ее убивать, с жестокостью человека, который шесть раз готовился умереть и не хотел погибать от огня прокаженных. Ночная перестрелка была уже не в счет.

Потом у нее так устали глаза, что хотелось все время держать их закрытыми.

— Какое чувство для вас самое милое в бою?

— Ненависть — самое милое. Глубокая ненависть. Такая, как та бездонная яма, в которую гитлеровцы упрятали в Бабьем Яру мою учительницу, мою подругу, старика, чинившего мне обувь. Вы слыхали про Бабий Яр? В Киеве? Нам о нем рассказали украинские партизаны, попавшие на Большую землю.

Впрочем, разве эти репортеры ее поймут?! Ее поняли бы французы, обваренные огнем гитлеровцев, те, кто узнал тугую тоску оккупации, потерянного крова, потерянных кровных. Но эти собирались гнать из нее строки. Сенсация только одного часа: советская женщина — снайпер!

— Что самое страшное для вас?

— Убитые дети.

Она никогда не могла забыть Александровку. Ворвались в поселок, выскочила навстречу сержанту баба, растрепанная, с блуждающими глазами. Она говорила бессвязно, захлебываясь, потом присела и голову прикрыла крышкой от бака — боялась бомбежки, которой уже давно не было.

Баба вцепилась в сержанта и тянула его к крайней хате. Идти? Но бывали случаи — и под немецкую пулю подводили. Вот и белая хата, вся замызганная: грязь, рвань, разбитые бутылки, растерзанный матрас. Баба тянула сержанта за угол хаты. Тут лежал ее сын. Увидев его, она заговорила разумно, хотя сержанту Люде казалось, что она сама готова бессвязно бормотать при виде испуганного мертвого личика.

— За нóги и об угол, — прошептала мать.

На ребенке валялись игральные карты, одна карта — бубновый валет в синем берете — была зажата в руке мальчика. Ребенок взял ее со стола, когда немцы играли, и за это был наказан.

Безумная женщина протянула Люде бубновый валет…

— Вот карта. — Люда вынула ее из кармана. — Мне дала ее несчастная мать и сказала: «Все играют гитлеровские псы! А мальчика помяни, звали Вася», — и опять забормотала свою невнятицу.

— Вы замужем? — спросил черноволосый, похожий на итальянца, с нескрываемым интересом разглядывая женщину, которая так скупо и остро отвечала на каждый вопрос.

— Да, замужем.

Они оба, Леня Киценко и она, притаились в снайперском гнезде. Земля начинала оживать после слишком холодной для Севастополя зимы. Весеннее солнце иногда мешало, иногда помогало снайперам. Мешало, если весенний луч бил в глаза, вдруг вырываясь из-за облаков, помогало, когда солнечный зайчик выпрыгивал из бинокля врага, обнаруживая его тайник.

Леня был напарником Люды, он умел молчать, терпеть часами озноб уходящей зимы, по суткам забывать о еде. Он только не умел гнать тревогу за нее, свою жену-снайпера.

Потом они разделились, слишком уж тревожно было вдвоем, — он ушел в соседний полк. Но в тот день Леня вернулся и залег рядом. А солнце, разорвав облака, выдало их, и стелющийся минометный огонь, воющий и стенающий, настиг второго снайпера. В тот момент, когда второй снайпер Леня Киценко обнял Люду за плечи и спросил: «Ты очень устала?» — осколок мины оторвал руку, рука его повисла на плече жены, его кровь залила ее.